Музыка жизни

Во время фестивального шествия делегаций молодежи многих стран я сидела на трибуне стадиона — в самом шествии нашей делегации я не участвовала, потому что надо было беречь силы для выступления на вокальном конкурсе. Помню реакцию поляков, когда проходили посланцы Германской Демократической Республики: жители Варшавы встретили их молчанием. Понять это было можно — прошло слишком мало времени, чтобы Польша забыла зверства фашистов и то огромное горе, которое принесла война на польскую землю. Народы нашей страны тоже испытали немало горя, ужаса, Советский Союз прошел через неимоверные страдания, понес страшные потери, но члены нашей делегации не испытывали вражды к молодым посланникам ГДР. Наоборот, было какое-то общее желание, чтобы ни на чьей земле не повторилось того, что пришлось испытать народам всех наших стран. Может быть, в таком отношении к молодым немцам проявлялись наши национальные черты — незлопамятность, всепрощение, душевная широта? И я не знаю, хорошо ли это — наше всепрощенчество? Но мы такие, какие есть…

Вскоре состоялась жеребьевка участников нашего конкурса классического пения. От Советского Союза приехала очень сильная делегация: в нее входили Жермена Гейне-Вагнер, Тамара Сорокина, Артур Эйзен, Валентина Клепацкая, которая, как и я, приехала из Свердловска… Через какое-то время большинство из них стали солистами Большого театра, моими будущими коллегами. Там же на жеребьевке я впервые увидела и других своих будущих коллег по сцене, пока еще не подозревая об этом, — болгарских певцов Любомира Бодурова и Димитра Узунова, которые впоследствии тоже были приглашены в Большой театр. А в Варшаве они поразили меня своей яркой южной красотой, улыбчивостью. В этом же конкурсе принимал участие и еще один болгарский певец — прекрасный бас Николай Гяуров, которого я знала еще в Москве: мы учились с ним в одно время в консерватории, даже педагог по фортепиано у нас был один и тот же.

Еще до начала конкурса со мной произошел интересный случай. Постановщиком разного рода концертов и других зрелищных мероприятий фестиваля был наш московский режиссер Иосиф Михайлович Туманов. Он же ставил один из торжественных концертов, который должен был проходить в зале нового Дворца культуры и науки. В концерте были заняты все творческие силы нашей делегации, в том числе и участники различных конкурсов — певцы, скрипачи, пианисты… Приглашать их на репетицию концерта, до которого еще было несколько дней, и пока они не выступили на конкурсах, было неправильно: молодым исполнителям надо было беречь силы перед ответственными конкурсными прослушиваниями.

Тем не менее нас всех собрали, и мы долго сидели в зале и ждали своей очереди, чтобы выйти на сцену. Как архитектор, я понимала, что И. М. Туманов неправильно «выстроил» ход репетиции, и считала, что в первую очередь надо пропустить участников конкурса, а не заставлять их томиться и тратить силы на ожидание: утомление могло сказаться на их успехе, на результатах и в конечном счете — на творческой судьбе молодых музыкантов.

Конечно же, я «вступилась за справедливость» и все прямо высказала Иосифу Михайловичу. Эта черта говорить прямо и даже резко была свойственна мне. Только с годами, приобретя жизненный опыт, я научилась высказывать свои прямые и честные суждения в более дипломатичной форме. А в молодости я еще не умела делать этого. И. М. Туманов был человек с характером и сразу же вспылил — как это, какая-то пичуга делает ему, известному режиссеру, замечания! Естественно, мы поругались. Он одернул меня: «Мне лучше знать, кого и когда выпускать!» А я от злости сжалась в комок, собралась, и когда пришла моя очередь петь, спела очень хорошо. Оркестр устроил мне овацию, а сидевшие в зале на балконе артисты хора студентов Ленинграда в тот момент, когда я брала финальное ля в арии Иоанны, стали изображать, что они от восторга падают в обморок. Ну как тут было не улыбнуться, и я немного «оттаяла» после стычки с режиссером. Но этот случай показателен тем, что когда я сержусь, «завожусь», то забываю о сценическом волнении и собираюсь, а потом пою лучше.

После окончания репетиции Иосиф Михайлович подошел ко мне, сказал, что восхищен моим пением, что я была права… В общем, мы помирились и потом дружили долгие годы — до самой его кончины.