Музыка

Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утёрся рукавом, едва дыша.

Мне было стыдно за свою немощь. Я думал, Васька меня обругает, но он неожиданно похвалил:

— Молодец, Кольча!

Мы поменялись местами и пошли дальше. Вась — кина похвала меня успокоила, приободрила. "Да нет, — подумал я, — не так уж плохо для первого раза. Если бы я всё время в деревне жил, выходило бы не хуже Васькиного".

Лошадь стала, тяжело поводя боками, женщины подошли к нам.

— Ну, мужики, — сказала, посмеиваясь, худая, — уважили, спасибо! А теперь идите.

— Макарыч — то тебе задаст, — сказала Матвеевна, глядя на Ваську.

— Ну его! — пробубнил Васька, утирая пот.

Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперёд, а мы с Васькой пошли в деревню.

Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле неё долго были видны нам.

Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше…

* * *

— Николка, — прервал молчание Васька, — батя — то не пишет, когда вернётся?

— Никак не отпускают, — ответил я.

— Отпустят! — вздохнул Васька. — Скоро всех солдат отпустят! — Он горько усмехнулся: — Наших вон всех отпустили.

— Как? — удивился я. — Уже всех?

Но как — то странно сказал это Васька.

— А у нас и возвращаться — то всего шестерым пришлось. Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое ещё бригадирят.

Я остановился.

— Шестеро? — спросил я испуганно. — А сколько же на войну уходило?

— Мужиков шестьдесят, — ответил Васька. — Это сразу, как войну объявили. Да потом ещё парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.

Мы стояли на вершине холма и в последний раз обернулись на двух тёток и коня.

— Кабы хоть половина, — сказал задумчиво Васька. — Или мужиков двадцать вернулось…

Мы пошли торопливо, чуть не бегом.

— А вот ежели, — спросил, не глядя на меня, Васька, — отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?

— Как это — нового? — пожал я плечами. — Отец один, другого не бывает…

— Ну ладно, — перебил меня Васька, — снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал? — Он говорил зло, раздражённо, и я удивился: что это с ним?

— Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!

— Куда? — засмеялся Васька, будто это его касалось.

— В ремеслуху, например, — ответил я, — или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.

— В детдом!

— Да ты чего ерунду — то мелешь? Ежели да кабы, то во рту росли грибы!

— Это я так, — сказал он, криво усмехаясь, — вообще…

Чтобы сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что — то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь жёлтые горошины.

— Переспел уже, — сказал Васька, — а убирать некому, — и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.

— Горох, что ли? — спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.

— Ты это чо, ты чо?

— Горох рву! — ответил я удивлённо. — Не видишь?

— Нельзя же, дурень, — сказал Васька. — Горох колхозный, увидят — ещё засудить могут.

— Засудить! — усмехнулся я. — Как это — засудить?

— А так, — ответил Васька нерешительно, — за хищение колхозного имущества. — Что — то Васька сам в своих словах, по — моему, сомневался. — Ну да ладно, — сказал он, вздыхая, — только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.

То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.

— Стручки — то пустые подальше в сторону кидай, — сказал смущённо Васька, — а то увидят.

— Ну и увидят? — засмеялся я.

— Увидят — другие нарвут, — сказал Васька. — А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?

Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.

— Меня до войны, — улыбаясь, сказал Васька, — знаешь, как отец ремнём выдрал! Вот так же надёргал я полную пазуху гороху, прибёг домой, на стол вывалил, — мол, глядите, добытчик, в дом гороху принёс. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда — то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал — тоже…

Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь удовольствием казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.

— Айда! — позвал меня Васька к себе на работу. — Посидишь поглядишь.

Мы вошли в избу. Она была такой же, как Васькина. В одном углу сидел Макарыч, у окна стоял пустой стол, за него уселся Васька.

— Тебя за смертью посылать! — прогнусавил Макарыч. — Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!

Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.

— На столе бумаги, — велел Макарыч, — давай считай скорей, потом поговорим, при Терентии.

Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счёты, начал громыхать костяшками. Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору — ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.