Музыка

И вдруг я увидел, что бабкины ноги обмотаны мешковиной — грубой, толстой мешковиной — и обвязаны бечёвкой. "Неужто она так жнёт?" — подумал я.

— Ты чо, милок? — повторила бабка, и карие глаза её блеснули. — Да не-ет, — протянула она, понимая меня, — это я так работаю! Спина — то меня не держит, стара стала, вот и приладилась! — Она двинулась вперёд на обмотанных мешковиной коленках, ловко подсекла серпом колосья, словно ковшиком воду зачерпнула, и сложила пучок рядом.

— Так вам не надо помочь? — растерянно спросил я.

— Нет, паренёк, я настырная, я и так пожну, ещё бойчее выйдет, чище.

Я пошёл дальше. Бабкина голова скрылась в колосьях, а я всё оборачивался. Никак не мог поверить, что человек может так работать.

* * *

— Николка! — обрадовалась тётя Нюра, с трудом разгибая спину. — Поглядеть пришёл?

В одной руке она держала серп, блестевший на солнце.

— Нет, — сказал я, — не поглядеть. Подсобить. Дайте пожну.

Тётя Нюра рассмеялась, но протянула мне серп.

Я наклонился, взялся рукой за пук стеблей, подрезал их со звоном — серп оказался острым. Но мне было неудобно. Я встал на колено, хватанул ещё один пук.

— Пониже, пониже режь, — сказала тётя Ню — ра, — солома нынче пригодится — снова зимовать впроголодь будем.

Я срезал колосья, пыхтел, обливался потом. Сзади стояла тётя Нюра, и мне хотелось показать, что я умею работать не хуже других и, уж конечно, не хуже той высохшей старухи на коленках. Изредка я поднимался, глядел в ту сторону, где ничего не было видно — только шевелились колосья. Тётя Нюра выжала, конечно, дальше той старухи, но теперь бабка сокращала разрыв. Я снова наклонялся, резал колосья, складывал их в кучу, тётя Нюра вязала сноп, но всякий раз, как я поднимал голову, бабка на коленях выравнивалась с нашим прокосом всё ясней и чётче. Тётя Нюра не спешила, не отнимала у меня серп, словно чего — то ждала.

— Николка, — спросила она, и я едва расслы — шал её голос: в висках у меня гудела кровь. — Ни — колка, отец — то твой не вернулся?

— Нет! — ответил я, переводя дыхание. — Не отпускают пока.

— Отпустят! — сказала тётя Нюра и надолго замолчала.

Поднатужившись, я, кажется, всё — таки немного обогнал старуху.

— Ты аккуратней жни, — сказала мне мягко тётя Нюра, словно боясь обидеть. Я обернулся. Сзади меня, на выкошенном месте, торчали пучки несжатых колосьев. — Ладно, ладно, — сказала она. — Я подберу. — И вдруг спросила: — Слышь, Никол — ка, а если бы батя твой не вернулся, а мама снова замуж вышла?

Я распрямился и уставился на неё.

— Чего это вы, тётя Нюра, сговорились, что ли, с Васькой? Он меня тоже про это спрашивал.

— Спрашивал? — испугалась тётя Нюра и проговорила тихо: — Ну и что?

— "Что, что"! — ответил я, сгибаясь над колосьями. — Я бы лично сбежал. В ремеслуху, например, или в суворовское училище.

— Сбежал? — отозвалась тётя Нюра, словно эхо.

— Сбежал! — ответил я, любуясь, как вжикает мой остро отточенный серп: вж-ж, вж-ж!

— Ну, хватит, Кольча, хватит! — окликнула меня тётя Нюра, трогая за плечо. (Я вытер пот, но серп не отдавал.) — Ты поднять сноп сможешь? — спросила она невесело. (Что за странный вопрос задавала тётя Нюра? Конечно, смогу. Я кивнул.) — Тогда таскай их на гумно. — Она показала на ровную площадку в конце поля. — Туда молотилку подгонят. Таскай пока потихоньку.

Поглядев, как звонко завжикал серп у тёти Ню — ры, как сноровисто и быстро она работает, я потащил к гумну свои снопы. Конечно же, свои — первые. Они только на вид казались лёгкими — после десятого рейса руки у меня просто отнимались.

Прикатили молотилку, странную железную машину с колёсами, на которой никуда не уедешь, бригадир завёл мотор и стал совать в разинутую железную пасть усатые снопы. Зерно, золотое, крупитчатое, сыпалось прямо на выровненную, подметённую чистым берёзовым веником землю. В телегу запрягли лошадь, и бригадир, видевший, как я таскал снопы, крикнул:

— Управишься с кобылой?

Я не знал, что сказать, ведь ни разу в жизни я не правил лошадью — вчера первый раз с Васькой прокатился, да и то, что это было за катание!

— Ну ладно, — закричал он. — Маруська подсобит. — Маруська вертелась возле гумна. — Будешь править, — велел ей бригадир, — а он снопы подбирать.

Мы с Маруськой уселись на телегу и поехали по полю. Возле снопов Маруська, стараясь басить, кричала лошади: "Тпр-ру!" — но та и сама останавливалась, понимая свою работу. Я соскакивал с подводы, осторожно клал снопы на телегу, чтобы не осыпались зёрна, и мы ехали дальше. К обеду я уже управлял лошадью не хуже Маруськи и ездил один, отправив её на помощь бабке: женщины уже возвращались с поля. Маруськина бабка, слезясь от дыма и глядя из — под ладони вдаль, стучала железной палкой о рельсину, подвешенную на проволоке к дереву.

Но женщины не торопились к чану. Они шли к молотилке.

Бригадир выключил мотор, и женщины молча стояли вокруг горы зерна.

— Ну вот, — сказал бригадир, — с хлебушком вас, бабы!

Женщины вдруг заговорили торопливо, словно увидели что — то диковинное, стали брать в ладони зёрна и сыпать их обратно золотыми ручейками.