Музыкальная терапия для детей с аутизмом

Такая реакция характерна для многих детей с аутизмом. Темп, в котором Оливер нажимал на клавиши, был ровным и четким, около 152 ударов в минуту. Мне пришлось изобретать такие приемы работы, которые не вселили бы в Оливера страх или панику и одновременно были настолько гибкими, чтобы их можно было приспособить к заданному Оливером темпу или ритму.

Оливер однозначно осознавал время как нечто прочное, устойчивое и защищающее его. Он мог идентифицировать себя с любым предметом, который отмеряет время, тикает или «ходит по кругу», такими как настенные или наручные часы или метроном. Они давали ему ощущение поддержки. В то же самое время он принимал в своей музыке жесткий механический ритм, не считающийся ни с какими переменами как в самой музыке, так и вне ее. В Оливере словно работал маятник, заставлявший его раскачиваться; это был определенный жесткий ритм, примерно 108 ударов в минуту.

Известно, что дети с аутизмом воспринимают перемены как сигнал опасности и нередко впадают в паническое состояние. Оливер узнал, как изменять темп метронома, двигая грузик вверх и вниз по металлической шкале. Научился следовать его темпу,—

сначала просто стучал ладонью слева направо, а потом играя на двух пластинчатых колокольчиках, поставленных прямо перед метрономом. Эти действия не угнетали Оливера. Он идентифицировал себя с метрономом. На случай, когда он был вялым, апатичным, мы придумали такую шутку: я брала большущий ключ и «заводила» Оливера, после чего он становился активнее. Желание или способность ребенка с аутизмом изменять темп своей музыки указывает на щель в его защите, а бывает, и свидетельствует о музыкальном успехе. Мы с Оливером потратили на это три года. Тот день, когда он без всяких подсказок сымпровизировал на своем оркестре ряд аччелерандо[18] и ретардандо,[19] стал знаменательным шагом на пути к его освобождению. К тому же это явилось доказательством развития музыкальной идентичности Оливера.

ТАРЕЛКА

Оливеру пришлось потрудиться, чтобы научиться обращаться с музыкальными инструментами. Его особенно привлекала большая оркестровая тарелка на подставке. Мальчик очень скоро идентифицировал себя с ней, ходил вокруг, залезал под нее, трогал. Казалось, что он растворялся в ее продолжительных вибрирующих звуках.

Я воспользовалась этой идентификацией, чтобы справиться с его самой сильной фобией. Оливер, наконец, был готов к тому, чтобы принять звуки, которые он сам и извлекал с ее помощью, даже если они были весьма громкие. Спустя некоторое время он научился регулировать громкость звуков и внутренне подготавливать себя к ним. Несколько раз он давал выход своим чувствам, со злостью ударяя по тарелке, и одновременно закрывал руками уши. Это те редкие эмоциональные вспышки ярости, которые случались у Оливера во время занятий в музыкальной комнате. Чаще же было очевидно, что окружающая мальчика звуковая вибрация выступала в роли защитника, поддержки и помогала ему устанавливать связь с внешним миром.

На стене музыкальной комнаты висят красивые золотистые солнечные часы. Оливер, бывало, «выступал» перед этими часами – стоял, глядя на них, и стучал по пластинчатому колокольчику. Несмотря на стереотипный, косный характер его музыки, она приобретала определенный смысл, когда мальчик отбивал на инструменте время, которое он видел на циферблате.

Поначалу наши взаимоотношения с Оливером не были тесными. Я ограничивалась в основном тем, что поддерживала его как музыкант и направляла его активность. Нужно было стимулировать его, помогать сосредотачиваться на необходимое время и запоминать. Наши взаимоотношения развивались медленно и спокойно.

Постепенно музыка стала приносить Оливеру все больше удовольствия. Он любил приходить в музыкальную комнату и всегда расстраивался, если пропускал занятия. Думаю, что это удовлетворение от занятий музыкальной терапией рождалось не из ощущения успеха и не из желания угодить мне. Мальчик, скорее, просто нуждался в музыке или в той стихийной радости, которую он испытывал, когда музицировал. Конечно же, он чувствовал мою готовность помочь ему обрести эту радость. По прошествии нескольких месяцев он уже постоянно выражал желание, чтобы я играла и поддерживала его музыкальные импровизации или же сидела рядом с ним за клавиатурой. Нередко он тихонько льнул ко мне, когда мы сидели рядом. Наши отношения доверия и понимания углублялись. И начались они тогда, когда я играла ему на виолончели, а он – слабый, уязвимый, боявшийся слов – сидел, вжавшись в кресло, и вдруг на какой-то краткий миг прислушался к звукам музыки.

Музыка, незаметно, сама собой, проникшая в Оливера, оказалась невербальным посланием-посредником, наладила между нами устойчивое взаимопонимание. Это послание нередко рождалось в музыке Баха, Шуберта, де Фальи и многих других.