Музыкальные диверсанты

Когда Джигурда, Тальков и десятки других «акынов и ашугов» все громче трубили в свои иерехонские трубы, по камню разрушая коммунистический бастион, их коллега Александр Новиков продолжал томиться в лагере. А тем временем на воле разворачивалось движение по борьбе за освобождение поэта.

За дело Новикова бился сам Андрей Дмитриевич Сахаров, а Геннадий Бурбулис даже учредил специальный комитет. В Москве прямо у памятника Пушкину или перед концертами в холле Театра эстрады сбором подписей и распространением каких-то листовок «Свободу барду!» занимался странный человек, с волосами, выкрашенными в ультрамариновый цвет (это в 1989 году!), представлявшийся: «Поэт “Я Зеленый”». Почему-то сразу после освобождения Новикова он куда-то исчез, и больше я о нем ничего не слышал и никогда более не встречал.

Сажали Новикова еще в бытность Ельцина первым секретарем Свердловского обкома. Прямых доказательств причастности Бориса Николаевича к сфабрикованному делу нет. Наоборот, в конце 1989 года на встрече со студентами Уральского политехнического института он заявил буквально следующее: «Я к этому делу отношения не имею, но я за это дело берусь». Действительно, через семь месяцев Новикова освободили.

Первый автограф Александра Новикова. Второй справа — автор книги. Москва, Театр Эстрады. Февраль 1991. Фото Игоря Глебова

…В феврале 1991 года в Театре эстрады на Берсеневской набережной состоялся первый сольный концерт артиста. Зал неистовствовал. Было заметно сильное волнение поэта. Странно смотрелся на нем блестящий дакроновый костюм не по размеру, но публике было плевать на подобные мелочи. Мы просто хотели видеть и слышать его, не веря самим себе, что времена действительно изменились и вот он, вчерашний «политкаторжанин», поет для нас со сцены и никто не смеет указывать ему, что исполнять и как.

Кстати буквально накануне я услышал в пригородной электричке частушку:

Как на нашей на Руси
Стало жить свободно.
Выходи и голоси
Что душе угодно.

Новиков выложился по полной. Его распирало от куража. Ревущий зал и ощущение воли пьянили, он был живым олицетворением свободы!

Тогда казалось, что этот концерт ставит финальную точку в длинной истории идеологического противостояния, где даже музыка считалась оружием. Еще бы, ведь «запрещенные песни» звучали не где-то за бугром, а прямо под стенами Кремля!

Но жизнь готовила свой, никем не предсказуемый, сюжет.

Послесловие

«Погранзастава по периметру страны,

Мы начеку; в состоянии войны».

О. Газманов, из песни «Погранзастава», 2014

Наше исследование под кодовым названием «Музыкальные диверсанты» завершилось. Пора подвести итоги и ответить на ряд вопросов.

Во-первых, являлась ли песня оружием в противостоянии систем?

Несомненно, да. С появлением на Западе первых эмигрантов они пусть и не часто, но записывали на пластинки композиции разной степени антисоветской направленности, от прямолинейных музыкальных агиток вроде «Письмо с родины» Давида Медова до более нейтральных творений Надежды Плевицкой, Веры Смирновой или Михаила Вавича.

Однако, несмотря на то что в общей массе откровенно (или аллегорически) подрывные композиции составляли ничтожный процент, советская цензура предпочитала не разбираться, а тотально запретить все созданное «бывшими». Государственная установка «эмигрант — значит враг» распространилась и на «легкий жанр». Средств пропаганды (как и возможностей для досуга) в двадцатые годы было немного. Концерты, домашний граммофон, песни да частушки… И тут было важно, чтобы звучал репертуар проверенный, без намека на контрреволюцию и сомнений в справедливости нового порядка. Чтобы никакой «белогвардейщины», никаких воспеваний старорежимных ценностей и тем паче никакой клеветы на государство рабочих и крестьян.

Заданный в первые годы советской власти тренд государственной политики оставался неизменным фактически до распада советского государства.

Второй вопрос: являлась ли музыкальная пропаганда индустрией?

Являлась, но очень короткий промежуток времени, а в целом — нет. На заре существования СССР это было просто невозможно из-за неразвитости технологий: пластинки хрупкие и трудные в транспортировке, граммофоны (да и патефоны) слишком громоздкие, ненадежные, а главное — маломощные, радио же еще не имело достаточного охвата. К концу 30-х годов ситуация изменилась коренным образом. И дело не столько в новых технических средствах и появлении бытовых радиоприемников, сколько в начавшейся Второй Мировой войне и, как следствие, возникшей необходимости ежедневной пропаганды. И песня оказалась реальным оружием психологической войны.