Музыкальный инстинкт. Почему мы любим музыку

Как можно понять из названия, Лердал и Джекендоф разработали свою древовидную карту только для разбора тональной музыки. Не вполне ясно, может ли существовать подобная структура для анализа атональной музыки, потому что грамматические и иерархические порядки в ней не определены; то есть их вообще может не быть. Не существует атонального эквивалента такой грамматической формы, ка каденция, и нет никакой причины, по которой один аккорд должен следовать за другим или предшествовать ему (за пределами тонового ряда, в сериалистической композиции). Поэтому, когда Лердал и Джекендоф применяют свой подход к атональной музыке, он обнаруживают «хрупкие для восприятия» структуры (то есть сложность определения начала и конца фразы, по крайней мере, при опоре только на высоту тона) и «ограниченную иерархическую глубину»: все лежит на поверхности с незначительным рекурсивным ветвлением. Исследования музыковеда Николя Диббена при участии студентов музыкальных училищ и специалистов подтверждают их выводы: испытуемые не могли точно идентифицировать, какой из двух редуцированных вариантов атональной композиции больше похож на оригинал. Это означает, что иерархическая структура, которая, возможно, в музыке присутствовала, осталась непонятой. Более того, нет смысла говорить об изменении музыкального напряжения, как при наличии прозрачных отношений между музыкальными элементами в тональной музыке, – за исключением, быть может, вариаций сенсорного диссонанса в качестве нового «индикатора напряжения». На основе этого можно заключить, что, хотя сериализм имеет руководящие правила (и, как правило, применяет их негибко), они не относятся к тому типу правил, который допускает возникновение музыкальной грамматики. Синтаксически говоря, эта музыка довольно поверхностная.

С точки зрения когниции это очень важное замечание. Одна из причин, по которой музыка привлекает наше внимание, может заключаться в том, что ее синтаксис и грамматика вводят нас в заблуждение и мы слышим ее как некий псевдоязык. Это не означает, что музыка на самом деле – приятная тарабарщина; скорее, наши механизмы лингвистической обработки могут быть направлены на то, чтобы обнаружить видимую логику в сложной музыке. Наша способность развивать музыкальную грамматику означает, что мы не обречены оставаться на уровне детских песенок (которые, я мог бы добавить, уже имеют простой синтаксис), но музыка без четкой грамматической основы может не справиться с задачей составить нечто большее, чем линейный ряд нот и неглубоких мотивов Может быть, поэтому некоторые из самых сильных произведений Шенберга – это миниатюры?

Общие ресурсы

Если музыка и язык демонстрируют хоть какое-то структурное сходство, воспринимает ли наш мозг их одинаково? Вопрос довольно спорный. Самые ранние стадии слуховой обработки должны обязательно обрабатывать все раздражители одинаково: «ухо» не может решить, слышит ли оно речь или музыку, и направить сигнал соответственно в разные части мозга. Но это различие очевидно развивается на некоторой стадии, так как мы обычно не путаем их. Таким образом, в принципе возможно, что свойства высокого порядка, такие как синтаксис, могут обрабатываться различными нейронными цепями. И все же, если они ссылаются на аналогичные принципы, почему мозг так расточает свои ресурсы?

Уже многие годы обсуждается неврологическая связь между музыкой и речью, потому что люди могут страдать от повреждения мозга, которое мешает им обрабатывать слова (афазия), но не трогает музыку, и наоборот (состояние, известное как амузия). Наиболее известный случай касается русского композитора Виссариона Шебалина, у которого после пережитого в 1959 году инсульта настолько повредился речевой центр, что он не мог повторить три простых коротких предложения. Тем не менее, он продолжал сочинять музыку, а его пятая симфония 1962 года по словам Шостаковича была «блистательной творческой работой, наполненной высочайшими эмоциями». Кроме того, бывали случаи, иногда просто поразительные, когда люди страдали от серьезных когнитивных расстройств, связанных с речью и пользованием языком, например, от выраженных форм аутизма, но вместе с тем обладали выдающимися музыкальными способностями. Они не просто могли исполнять музыку с точностью звукозаписывающего устройства, но и были способны с большим вкусом импровизировать. Другие теряли способность распознавать мелодию, сохраняя четкое восприятие просодии в речи. Как это возможно, если язык и музыка обрабатываются по одним и тем же ментальным каналам?