Музыкальный подвал

«Где ты, Вадик, мой школьный поклонник? Вот бы ты посмеялся сейчас! Наташа стала писать стихи! Не в школе, когда этим занимаются все девчонки, влюбляясь в учителей или старшеклассников. А сейчас, намахавшись метлой и скребком, отдраив от грязи лестничные клетки, взрослая женщина, почти мать, забросит все учебники и царапает на листочке в клеточку рифмованные строки. О чем, Вадик? Да все о том же — о любви и ненависти, о весне, которую благословляют не только влюбленные, но и дворники — не надо убирать снег, — о птицах и дальних странах… о расставании и встрече… Да, Вадик, пишу стихи. Коряво, неумело, но от чистого сердца. Наверное, ты бы посмеялся, а может быть, и нет. Ты тонкий человек, ты бы все понял. Действительно, все самые лучшие строки уже написаны, а как обидно! «Любимый мой, меня вы не любили…» — «Я вас любила молча, безнадежно, то робостью, то ревностью томима…» — «И кто-то камень положил в ее протянутую руку…» Я бы все это переписала сейчас, Вадик… Но я этого не делаю, я пишу свои…»

У Наташи был редкий час отдыха. Впрочем, час — громко сказано. Так, минута-другая, и она действительно тут же открыла простенькую ученическую тетрадь, уже наполовину исписанную, и стала писать в нее разные слова столбиком.

Стихи она сочиняла не за столом, они приходили к ней по-разному — во время стирки, уборки, учебы, даже сна. Сначала появлялась строчка, а потом она начинала тянуть за собой другие, и так складывалось четверостишие. Чаще всего на этом вдохновение кончалось, а его хотелось продлить, хотелось писать дальше, вот тут-то и начинались творческие муки…

Как ни странно, Наташе жилось теперь совсем неплохо. Так бывает, когда душа устает мучиться, что-то дарит ей вдруг покой и мудрость. И беды кажутся пустяками, не стоящими страданий. Мир вдруг обретает глубинный смысл, оправданность, гармонию. Со стороны кажется, что человек впал в летаргический сон наяву. Он ходит, разговаривает, ест, смеется даже, но видно, что он сейчас где-то далеко-далеко. Внутри у него все застыло и онемело.

С Наташей происходило то же самое. Только ее уставшая душа не могла умереть, и тогда начались поэтические строки…

Прошел уже месяц после их расставания.

Как хорошо, что профессор тогда увез ее на дачу и не дал встретиться с Андреем. Действительно, она бы наговорила кучу злых слов, еще долго пережевывала бы потом их последний разговор и думала бы только о том, что надо было вот еще что сказать, так еще ударить, побольнее, пожестче…

Но этого не случилось. Она не измарала свою любовь банальным скандалом, не истоптала святого, она просто отменила предмет любви. Нет больше никакого Андрея, а вот любовь есть. Только теперь она предназначена самой себе, любовь любит любовь. Да-да, именно так, никаких тут премудростей, никакого лукавства. Наташа сейчас просто любила это свое чувство, лелеяла его, гордилась им и уж точно знала, что никто не сможет эту любовь у нее отнять, никто не сможет испачкать ложью, изменой, подлостью. Для такой любви вообще не нужен никто.

Странно, но Наташа не переносила это чувство на будущего своего ребенка. Она вообще относилась к своей беременности как-то отчужденно, словно это не она носила в себе маленького человечка, а кто-то другой, совершенно ей посторонний.

Тетя Клава советовала ей сделать аборт. Дескать, как ты, девка, одна думаешь потащить все? Это же какая обуза привалит! Сама тетя Клава аборты делала часто и относилась к этому вполне спокойно, как к досадной, но легкой болезни. Вроде насморка. Во всяком случае, она говорила об этом легко, без тени раскаяния, а что уж там в ее душе творилось на самом деле — одному Богу известно.

Наташа не захотела избавляться от беременности. Во-первых, потому что боялась. Боялась врачей, что вполне понятно, боялась боли, боялась позора. А во-вторых — ей было как-то все равно. Постепенно тошноты и головокружения, проходили, больше так сильно не хотелось соленого, правда, она вдруг поймала себя на том, что ужасно хочется мел. Именно мел, тот самый простой школьный мел, которым иногда университетские преподаватели что-то писали на доске. Она даже как-то украла кусочек, когда все были на перерыве, и быстро схрумкала его. Оказалось, ужасная гадость. А на другой день она снова хотела мел. Но это, пожалуй, единственное, чем отличалась ее нынешняя жизнь от прежней. А так ей в самом деле было все равно. Она не любила своего будущего ребенка и не ненавидела его. Она просто старалась о нем не думать.

Она писала стихи.

На плите кипел бак с постельным бельем. Пахучий пар поднимался от него, заполняя кухню и даже коридор.

«Ты едешь…» — вот такие слова пришли первыми. О ком это? Кто едет? Куда? Наташа пыталась ответить на этот вопрос и, конечно, подумала об Андрее, но тут же отбросила эту мысль. Нет, строка о чем-то другом. Она пахнет поездами, ветром за вагонным окном, стуком колес и мелькающими полустанками.