Музыкальный приворот

— Потому что я подарил людям улыбки.

— Ты что, клоун, папа?

— Нет, Катенька. Я художник.

— Но твои картины не смешные, а странные, — заметила я при молчаливой поддержке Эдгара.

Томас пропустил эти детские слова мимо ушей.

— Каждый раз, когда я смотрю на то, как люди рассматривают мои картины, я понимаю, что не зря старался и рисовал эти вещи. Я подарил миру свои эмоции. И, самое главное… знаете, что самое главное?

Мы дружно помотали головами.

— Самое главное — я подарил, а мир принял мои умения. И признал, — пояснил Томас. — Понимаете?

Мы вновь помотали головами. Томас вздохнул, обдумывая, как бы еще раз объяснить своим малолетним дочери и сыну сущность искусства.

— Дети, я осознаю, что добился своей мечты, когда вижу, как все эти люди смотрят на мои творения. Они покупают и хвалят мои картины, но главное не это. Главное — они чувствуют меня и мои эмоции, которые переполняли меня на тот момент, когда я творил.

Честно сказать, тогда нам было абсолютно все равно. Мы просто хотели домой. Или покушать — Алексей наобещал нам стащить много вкусностей с фуршета.

А папа улыбался, вновь оглядывая галерею, и выражение его лица чем-то как раз и напоминало мне сейчас то, что я могла прочесть во взгляде и улыбке Кея.

В детстве я не понимала громких слов, просто видела, как Томас счастлив от того, что то, что он делает, кому-то нужно.

— Эдгар, Катя, тот миг, когда творец понимает, что не просто создает картинку, песенку или статую, а радует ими других, становится волшебным мигом. Творец осознает себя частью чего-то божественного. Мои картины — искры моей души.

— Кушать хочу, — поделился со мной шепотом братик, не слушая зануду-папу.

Меня тоже слова о каких-то там искрах не задели.

Тут принесло дядю Борю, в то время злостно употреблявшего все, что имело градусы, и, конечно же, он все испортил. Мужчина, слегка покачиваясь в такт весело звучащей музыке, заявил:

— Ну, ниче ты тут тусу замутил! Ну, ваще прямо! <запрещено цензурой>!

А появившийся рядом с ним еще один папин друг, тот самый, носящий гордую кличку Краб, заявил:

— Вот и твои каляки-маляки стали знаменитыми, дружище… Ик!

— Поздравляем, друже ты наше лохматое! — похлопал Томаса дядя Боря по плечу, а Краб, которого мы тогда наивно тоже называли дядей Крабом, стал жать ему руку с такой энергией, словно пытался оторвать.

Волшебство творчества тут же пропало, растворяясь в алкогольных парах, исходивших от друзей Томаса. Зато я навсегда запомнила глаза человека, который понимает, что может дарить радость своим творчеством. Ох как же патетично звучит, но это правда: те, кто творят, в первую очередь желают доставить удовольствие другим, заставить этих других прочувствовать определенного рода эмоции, в общем, поделиться своими душевными искрами — той самой частью божественного. Когда же от этих искр разжигаются костры чужих душ, творцы чувствуют это и осознают себя полноценными личностями.

Наверное, все творческие люди так реагируют на признание. Художник Томас осознал важность своих работ на первой своей крупной выставке, певец Кей понял, как его песни много значат в тот момент, когда много-много голосов стали напевать его «искру».

Это круче, чем кокаин,
Это ярче последней дозы.
Это чистый адреналин.
От смертельной твоей угрозы.

Это явленный тобой лик,

Улыбнувшийся визуал,
И услышу я чей-то крик —
Стон того, кого я предал…

Нет, рядом с ним я точно сойду с ума. Ну и потянуло же меня на такие раздумья об искусстве…

Кей, ты такой дурак, и если ты начнешь мне нравиться, я… я очень расстроюсь.

В это время в переполненный и шумный холл из-за угла вывернула целая преподавательская делегация. Возглавлял ее директор, низенький и щупленький мужчина в очках, которого все в этой школе, включая и некоторых учителей, звали Помидоркой. Когда я спросила у Нелли, почему они так странно называют руководителя школы, она заявила: «А как звать по-другому человека, имеющего фамилию Помидоркин? И даже брутальное имя Лев Семеныч его не спасает от такого крутого прозвища».

Вслед за важным директором, облаченным в свой самый торжественный костюм, вышагивали несколько завучей, какие-то важные дядьки из комиссии гороно и пятеро американских преподавателей, чья школа сотрудничала с Нелькиной в международной программе обмена учениками. Нелька, как только услышала об этой программе, закатила дома едва ли не целую истерику: мол, она просто мечтает побывать в другой стране по обмену целых полгода. Правда, через пару дней ее пыл поостыл — когда она узнала, что в программе будут участвовать только хорошисты и отличники, а ей, закоренелой троечнице, туда путь заказан до тех самых пор, пока она, Нелли, не исправит свои оценки.