Музыкант и модель

Люсия запечатала письмо и вышла на улицу, опустила конверт в ящик и почувствовала вдруг такое одиночество, такую непролазную тоску, какие мешают не только действовать, но и просто дышать. Все ее впечатления, немногочисленные и не особенно радостные, исчезли в щели почтового ящика. Сколько там еще таких коротких признаний, выжимок из серых будней. Ей уже с трудом верилось, что два года назад в Англии была она, та самая Люсия, которая теперь не представляет себя ни влюбленной, ни любимой, ни даже страдающей. Отсутствие поводов отучило ее и горевать, и радоваться. Повод был и остается один…

У нее есть одно лекарство – «Герника» Пикассо. Когда становилось совсем грустно, она ехала в Касон дель Буэн Ретиро и часами стояла напротив полотна. Сейчас наступил такой момент. Люсия распознала волну подступающей депрессии и понеслась, с легкостью целеустремленного человека преодолевая городские пространства. До закрытия музея оставалось полчаса.

Муки разрушаемого дотла: города ли, человека… и того, и другого – художник передал так проникновенно, так точно, что хотелось в очередной раз испить эту чашу до дна и выйти на теплую, зеленую, живую улицу с радостью облегчения. Ей было немного стыдно за такое сравнение, ее горе – ничто по сравнению с бомбами над Герникой, но на картине нет бомб, а только человеческое несчастье, такое откровенное, кричащее, взывающее ко Всевышнему, какого она себе не могла позволить, какое она вынуждена была скрывать ото всех. Но здесь, в музейных стенах, можно мысленно кричать с каждым из жителей Герники. Она завидовала им: у них большое, но общее горе, они понимали друг друга и, несмотря ни на что, не были одиноки. Каждый из них вопрошал о своем, но они делали это хором. Люди на картине могли ее понять и поддержать лучше, чем кто бы то ни было из живых.

Музей закрывался. Люсия вышла, посидела на скамейке, полюбовалась на цветы, на лица детей, раскатывающих взад-вперед игрушечные машинки, и ужаснулась стихии, то и дело одолевающей ее.

* * *

Соледад не имела привычки предупреждать о своих визитах. Вечером следующего дня она заехала к дочери и застала ее за письменным столом, заваленным книгами и конспектами.

Наряды Ла Валенсианы никогда не отличались скромностью, но в этот раз она превзошла саму себя. Подобные разливы Люсия раньше наблюдала разве что на компакт-дисках, но таким же был новый брючный костюм Соледад. Это развеселило девушку. Как только люди умудряются изготавливать столь насыщенные краски! Поневоле щурясь, она поцеловала мать, поставила вариться кофе на плиту – Соледад Эставес не признавала кофеварок – и открыла окно, представляя, как через пять минут комната будет полна табачного дыма.

– Девочка моя, что же ты сидишь в духоте! Совсем измучишь себя этими конспектами. Я знаю, что сейчас сделаю: я заберу тебя с собой. Одевайся немедленно. – Она бросила сумочку на стол и закурила.

– Я одета, но не хочу никуда ехать. Мне нужно заниматься.

– И эти панталоны ты называешь одеждой? Оставь свое никому не нужное занятие, я найду тебе лучшее, – послышалось уже из кухни. Вслед за Соледад переместилось облако прокуренного воздуха. – Ты, наверное, голодна. Сделаю тебе бутерброд, съешь его в машине.

После того как стих энергичный стук ножа и хлопнула дверца холодильника, послышались приближающиеся шаги. Люсия закрыла тетрадь. Противиться было бесполезно. Соледад вошла с разрезанной булочкой и несколькими кружками колбасы, взяла дочь за подбородок и повернула к свету.

– Так не пойдет. Сиди не двигайся. – Она сама откусила большой кусок от бутерброда, оставшееся положила на стопку тетрадей и выпотрошила свою черную лакированную сумочку. – Ты еще не оделась? – Она открыла шкаф, пролистала вешалки в шкафу и остановила свой выбор на коротеньком платье с матросским воротником, том самом, в котором Люсия познакомилась с Дэвидом. – Вот, надевай это.

– Не слишком ли коротко, мама?

– В самый раз.

Тяжело вздохнув, Люсия подумала: «Теперь уже все равно, так что же пропадать платью?» – и послушно натянула его: ноги торчали из-под его кокетливых складок на три четверти.

– Теперь садись. – Соледад убрала ее волосы за плечи, припудрила безвольное лицо дочери, наложила румяна, ругая Люсию за бледность… Потом она долго возилась с глазами, утяжеляя веки, и в последнюю очередь добралась до губ – сделала их еще более пухлыми, темно-розовыми.

– Теперь хорошо, – провозгласила она, доедая бутерброд. – Я сделаю тебе еще один. Съешь его в машине. И что за идиот источает такую вонь из своей кухни?! – Она высунулась в окно в поисках виновника.

– Мама! Кофе!

– Сердце Христово! Какие мы растяпы! Ну ладно, уберешь потом, поехали.

Люсия нажала кнопку лифта и поправила сумочку на плече матери. С бутербродом в одной руке и бутылкой молока в другой, в своем переливающемся костюме Ла Валенсиана выглядела комично.

– Ты почему не ешь? – спросила она дочь. Люсия в шутку потянулась за ее рукой и постучала зубами. – Подожди, я откушу в последний раз.

– Мама, а куда ты меня везешь, если не секрет?