МВ

– Я болею уже шесть лет, господин, и хочу вылечиться. Если не сделаю этого сейчас, то буду болеть вечно… Я тоже боюсь; все эти шесть лет мне казалось, что убивать будет легче. Только мне не легко, хотя вы для меня самый виноватый из всех людей. Возможно, вы были и правы, а мой отец нет, но это ваши дела. Я знаю лишь то, что отец, когда матери уже перестало хватать тряпок, чтобы перевязывать ему живот, поручил мне ждать вас и заплатить… На всем свете у меня были только они одни, а вы их отобрали!… Это хорошо, что у вас есть сын. Ваш сын будет охотиться на меня, это его право. Но ему придется поспешить, потому что я уже стар.

– Стар? – в глазах мужчины появился третий страх – …стар?… Погоди… но ведь у того человека не было детей, не было… я вспомнил сейчас, об этом говорил и командир. Ты не можешь быть его сыном, ты лжешь! Не можешь быть, не…

– Не могу? Вспомните-ка получше. Когда вы стояли перед страхом моего отца, я лежал в углу. Потом вы выстрелили, и тогда я бросился на вас, а вы выстрелили во второй раз, уже в меня. Пуля только зацепила меня, скользнула по плечу, вот тут…

Парень сдвинул рубаху с плеча и показал длинный, бледно-голубой шрам.

И тогда в глазах мужчины поселился страх четвертый и последний, а вместе с ним и последнее воспоминание.

– Господи… О, Боже!… Но ведь тогда, тогда на меня бросился…

Правой рукой, которой он еще мог шевелить, мужчина заслонил горло и начал молить:

– Нет… ради Бога… нет, неееее…

Парень поднял голову, прислушался. Из-за поворота дороги доносился звон пастушеского колокольчика.

– У меня нет времени, – тихо сказал он и опустился на колени.

Пастухи, которые прибежали, услышав чудовищный вой, нашли лежащего без сознания окровавленного мужчину, правая рука которого была искусана в клочья. Они увидали человека, убегающего по склону, и бросились в погоню. Добежав до перевала, тот обернулся, явив преследователям собачью морду с оскаленными клыками. Те, перепуганные, отшатнулись, а потом, когда рассказывали о случившемся, над ними смеялись и говорили, что у страха глаза велики.

Мужчину доставили в его родное селение. Там же его сложил и сшил вызванный из города врач. Мужчина лежал, не говоря ни слова своим опекунам, всматриваясь в одному ему известную дыру в пространстве. Обо всем случившемся услыхал старенький отшельник, который – наверное, единственный на всем острове – помнил старое предание о мальчике, превращавшемся в собаку. Он пришел в селение. Ему было известно, что мужчина не хочет говорить. Тогда старец закрылся с ним в комнате и показал ему репродукцию афинской иконы. И только после того мужчина нарушил свое молчание и рассказал ему все. Через неделю в ту комнату зашла женщина и увидала больного, лежащего на полу с разорванным горлом. Через открытое окно была видна далекая вершина горы Мегас Сорос.

Мой собеседник, которому отшельник передал все известное о юноше с собачьей головой, уехал с Кефалонии в конце 1953 года, после ужасного землетрясения, чуть не уничтожившего все население острова. А после этого он пришел на вершины Метеоров, чтобы мы смогли встретиться. Слушая его, я пережил удивительный сон, как будто сам был одним из камней, лежащих возле мальчика, прижатый к баклаге, наполненной холодными слезами источника, околдованный свидетель каждого мгновения той истории. Я вспомнил, что околдован был и пустынник – певец легенды, и пожелал встретиться с ним.

– После землетрясения его никто уже не видел, – прозвучал ответ.

– А почему с ним была репродукция иконы из Афин? – спросил я.

– Не знаю.

– А не известно, почему он связывал св. Христофора с Кефалонией? спросил я.

– Не знаю.

– Но ведь должен быть какой-то повод, вы же разговаривали с ним! чуть ли не крикнул я.

– Какой-то повод всегда имеется. Но святой старец рассказывал мне только о мальчике. Больше я ничего не знаю.

– А не могло быть так, что когда-то св. Христофор был покровителем острова?

– Нет. Он проводник путников, покровитель ищущих.

– Я буду искать.

– Ищи.

Я отправился на Кефалонию, шастал по горам и селениям. Затем вернулся в Афины и встал перед иконой. Мне уже было известно, что св. Христофора не раз изображали с собачьей головой. Подобные иконы имеются в Софии и Ленинграде. Но меня интересовал только афинский человек-пес и его повернутая в профиль морда с человеческим ухом и с одним огромным глазом. Откуда-то она была мне известна, блуждая в памяти будто призрачный огонек, будто выцветший призрак, который не удается заключить в магический круг средневековому "ловцу упырей". Где-то уже видел я этот заколдованный собачий профиль, вот только не мог вспомнить – где, не мог разыскать в своей забывчивости ключ, что открыл бы мне калитку к познанию.