Мы и наша семья

Эту самую ответственность пришлось прочувствовать во всей полноте уже через две недели. У Сережки (у него тогда еще и имени-то не было) обнаружили воспаление среднего уха. Как же он кричал! Ничьи слезы не выворачивают так душу, как слезы собственного ребенка, да еще грудного. Правда, от Сережкиного плача меня скоро отгородила больничная стеклянная перегородка, но каково было Галине? Она-то оставалась с ним.

А в четыре месяца у сына началось воспаление легких. Вообще этот первый год Сережкиной жизни пролетел для нас как кошмарный сон. Хотя сна-то почти не было. Галя продолжала учиться на втором курсе своего педучилища (благо, на вечернем отделении, лекции через вечер), а я диплом писал. На работе оформили меня дежурным электриком. Ходил через день. А вечером, когда особой работы нет, писать было удобно: тишина, только выпрямители гудят...

Дома, понятно, тишины не было. Утром, еще засветло, если дежурить не надо, бежишь на молочную кухню за детским питанием, днем, если свободен, по магазинам, а вечером - лекции. Если лекций нет, то пеленки. Галке моей, как назло, на втором курсе стали лекции по детской гигиене читать. Наслушалась она их и давай растить сына по науке. Кормила по часам, точность выдерживала до минуты. Мальчишка орет, надрывается. Вера Платоновна скажет: "Галь, пора кормить мальчика". А она: "Нет, еще рано". Я подойду злой (я Сережкиного крика панически боялся): "Да покорми ты, не слышишь - кричит парень". Она свое: "Нет, еще десять минут. У него режим". Ну я, конечно, взвиваюсь: "Режим для человека, а не человек для режима! Корми, хватит тянуть!" Теща теперь за нее: "Ты что на мать собственного сына кричишь? Как не стыдно!" С тещей я в философские дискуссии не вступал, все-таки мы ей многим были обязаны. Она не только Галине помогала. Пока Сережке полгода не исполнилось, мы у них жили. Я уйду на кухню после ссоры - там тесть сидит, успокаивает: "Ты с женщинами лучше не связывайся. У них своя логика". Я пошумлю для порядка, но делать нечего, приходится соглашаться. Да и на столе уже куча выстиранного белья: пеленки-распашонки.

Насчет пеленок Галкина гигиена тоже оказалась строга. Их надо было обязательно и прокипятить и прогладить с двух сторон. А пеленок у нас много было: не только сами купили, но и друзья надарили. И вот стою глажу. Скучное это занятие, а я монотонности не переношу. Для меня и в школьные годы намного легче было четыре часа в футбол гонять, чем десять минут бежать ровно и спокойно. Не знаю, как мне в голову взбрело, только стал я гладить пеленки на время. Соревнование сам с собой устроил: двадцать пеленок за двадцать минут. Потом стал гладить за семнадцать, а личный рекорд - двадцать три пеленки за четырнадцать минут.

Да, досталось нам в тот год. Галина мне недавно призналась, что вот тогда-то в полном смысле осознала слова Пушкина: "И растет ребенок там не по дням, а по часам". Сережка и вправду все научился делать быстрее, чем предсказывали учебники: и улыбаться, и говорить, и ходить... Исполнилось ему одиннадцать месяцев. Сняли мы у одной старушки дачу, вернее, комнатку со старыми, обшарпанными обоями, с одним окном. На большее тогда у нас просто денег не было, и так родители помогли. Но все-таки это была дача. Свежий воздух. Зеленая лужайка напротив дома. Вывел я как-то Сергунчика на травку, поставил. А сам плюхнулся перед ним на колени. Он ко мне. Я кувырком от него. Он заливается смехом и за мной. Один шаг, другой, третий! Так наш Сережка стал человеком прямоходящим. И нам стало полегче.

Вернее, это мне стало полегче, потому что кончалась моя отсрочка после окончания института, и я ушел в армию. Служба мне досталась простая. Мои товарищи казались мне наивными мальчишками - им по восемнадцать-девятнадцать, а мне уже двадцать четыре года. Шутка ли - отец семейства! Никто из них не ждал писем из дома так, как я. И никто, кроме меня, не получал столько нарядов от прапорщика за карманы, набитые письмами. Галка писала их через день. Я люблю перечитывать эти письма, до сих пор полное их собрание лежит на верхней полке книжного шкафа.

Как одно из самых приятных событий армейской жизни вспоминаю увольнительную, которую получил однажды для свидания с женой. И сейчас еще удивляюсь, как это моя тихая Галина, вечно боящаяся простудить сына, решилась отправиться с ним (а Сергею и двух лет не было!) ко мне за восемьсот километров! Одна офицерская семья уступила нам свою комнату. Радости было много. Только, смотрю, сын-то меня не признает: называет "дядя". Стали ему внушать, что я папа, а не дядя. Через несколько часов для проверки спросил, где папа, а этот белобрысик протянул ручонку в сторону: "Там, далеко..." Так и прожил эти дни с раздвоенным сознанием: один папа был здесь, а другой далеко.