Мы-курги

Несколько человек бесшумно внесли на веранду дома массивное бревно. Они осторожно уперли один его конец в толстые двери, другой — в крепкую ограду веранды.

В доме было по-прежнему тихо. Многочисленная семья спала и не подозревала, что принесенное врагами бревно в этот момент уже перестало быть обычным стволом дерева, а превратилось в неизбежность, странным образом соединившую их жизни с неотвратимостью приближающейся смерти. И сам этот ствол и был их смертью и их приговором.

— Факелы, — раздался тихий, но повелительный голос.

Во всех трех траншеях почти одновременно вспыхнули смолисто-дымящие огни. Их пламя кровавого оттенка вырвало из темноты безмолвный дом, похожий на крепость, и застывшую в немом испуге фигуру женщины, прижимавшей к себе малыша. Малыш уже не хныкал, а расширенными глазами смотрел на это странно движущееся в ночи кровавое пламя. Женщина, казалось, потеряла способность к движению. Ее фигура напоминала в этот момент каменное изваяние. Но это был только момент. Очень короткий. Потом невидимый и стремительный вихрь подхватил обоих, и они безмолвно растворились в темноте за зернохранилищем. Факелы в стреляющем полете устремились к соломенной крыше крепости. Кровавые ручейки их пламени поползли по соломе. Быстро разрастаясь и сливаясь, они превратились в бушующее море огня. Огонь поднялся к темному небу и стал на дыбы над домом предков Аджикуттиры, как рассвирепевший желтый тигр. По гигантскому телу огненного тигра плыли черные полосы жирного дыма. В одном из окон дома затрепетал маленький и беспомощный огонек, потом послышались шум и глухие удары в запертую дверь.

— Всем уходить! — раздался повелительный голос.

Черные фигуры врагов, как тени, бесшумно скользнули в темноту, слились с ней и стали невидимыми. Они оставили за собой треск и неистовство пламени и душераздирающие крики людей.

Женщину с малышом они настигли на лесной дороге совсем недалеко от горящего дома. Она несла дрожащего и плачущего мальчика на руках и поэтому не могла идти быстро. Страх и усталость сковывали ее шаг. Их она заметила поздно, сделала отчаянную попытку уйти в сторону, в заросли высоких кустов, но ее схватили.

― Отвечай, кто ты? — повелительно спросили ее.

― Я нянька, — ответила женщина и заплакала.

― Значит, этот щенок — один из Аджикуттиры? — И сильные руки протянулись к мальчику.

― Нет! Нет! — закричала женщина, загораживая собой мальчика. — Это мой сын! Мой собственный сын! Это твоя мать? — твердый палец больно ткнул мальчика под ребро.

Мальчик почему-то перестал плакать и согласно кивнул головой.

— Ишь ты! Он не из пугливых! — засмеялись в темноте.

— А ты, женщина, не лжешь? — в вопросе прозвучала снисходительная подозрительность.

― Нет, нет, я не лгу, — заторопилась женщина. — Это мой сын. Мой единственный сын. Отпустите меня!

— Что вы в конце концов привязались к женщине, да еще ночью, — рассердился кто-то. — Отпустите ее.

― Оставьте ее! — раздалось повелительное. Женщина быстро нырнула в темноту. Она шла всю ночь, держа путь к Майсуру, где жили ее родственники. Единственный уцелевший член окки Аджикуттиры подремывал у нее на руках. Через двадцать лет он вернется в Кург и даст начало новой окке Аджикуттира. Птица-феникс прошумит над ним своими вещими крыльями. Ибо он совершит чудо воскресения из пепла от века, предназначенного ей.

Всю ночь пылал огонь в месте обиталища Аджикуттиры. Багровое мятущееся зарево стояло над лесом, где мужчины окки убили тигра, погубившего всю семью. Перед рассветом поднялся сильный ветер, и пламя с догорающего дома предков перебросилось на зернохранилище, служебные помещения и алтарь предков. Когда горело зернохранилище, дым, вырывающийся из него, был черен и горек, как сама бедственная ночь лета 1470 года. Ночь, которая прервала существование окки Аджикуттиры на целое поколение. Рисовое поле, где когда-то были собраны зерна, cгоревшие пятьсот лет назад, расположено все в том же месте. На поле стоит гранитный квадрат алтаря. Если вы захотите узнать, как выглядел Ачунаппа, сходите к этому алтарю. Там вы увидите каменную стелу, на которой высечен барельеф. Он сделан несколько грубовато но все существенное передает. На барельефе — воин со щитом и копьем. Лицо воина мужественно и властно. Но в нем есть какая-то странность, которая не вяжется ни с мужественностью, ни с властностью. На лице воина навсегда остались глаза того мальчика, которого уносила в памятную ночь по лесной дороге нянька. Они как будто освещены чем-то изнутри. Потому что вот уже несколько веков в этих мальчишеских глазах воина бьется и не гаснет страшный огонь горящего дома предков.