Мы, народ...

Буртай помолчал, видимо, осуждая такую поспешность, а потом, тщательно подбирая слова, объяснил, что никакая операция ей не грозит. В городе она скажет доктору, что все прошло. Выпишут на всякий случай лекарство: купишь, деньги я тебе дам. Отвезет туда и обратно Тойлой. Он к твоим упаковкам добавит штук десять своих. Написано будет: контрацептив. Что такое контрацептив, знаешь? Ну вот… Не волнуйся, девоцка, все оцень просто…

Буртай вдруг замер. Двери магазина открылись, и в них не столько прошли, сколько образовались внутри помещения сразу пять человек — все в камуфляжных комбинезонах, в беретах, крепкие, с бугристыми неприветливыми физиономиями. А шестой, низкорослый, появившийся из-за их спин, вскинул руки, точно выражая восторг:

— Кого я вижу… Товарищ Чень!.. Все агитируем за великое дело социализма?..

Буртай нахлобучил на голову малахай. Лицо его покрылось мягкими улыбчивыми морщинами.

— Моя-твоя, нацальника, не понимай… Цего спрашивай?.. Моя плёхо по-русски…

Низкорослый человек дико ощерился.

— Не прикидывайся фуфлом, великоханьская морда. Мы тебя уже целый месяц пасем… Ну — руки назад!.. Пошел!..

Вета, будто в обмороке, смотрела, как Буртай, окруженный парнями в комбинезонах, покручивая головой, выходит на улицу, как он, согнувшись, блеснув цепочкой скованных рук, втискивается внутрь «уазика», выдвинувшегося из проулка, и как тот, стреляя серыми выхлопами, разворачивается и уползает в сторону комендатуры.

Раздалось за спиной шипение, как от змеи.

Тойлой, будто тень, возникший из складских недр, растянул поперек лица плоские губы.

Перевел взгляд на Вету.

— Ну что, поехали?

— Куда?

— В больницу.

— А может, я не хочу?

Ей казалось, что если Буртая нет, то все отменяется.

Тойлой, однако, придерживался другого мнения.

Он моргнул и еще раз моргнул. А потом взял Вету за локоть безжалостными жесткими пальцами.

На виске его вздулась гусеницей синеватая вена.

— Поедешь, поедешь, куда ты денешься, — ласково сказал он.

Ночью она проснулась. Было тихо, слабое сияние звезд проникало в комнату. Предметы были очерчены темными контурами бытия. Тикали на стене большие часы, повешенные еще отцом. Стрелки их показывали половину третьего. А когда она осторожно, сбоку, посмотрела в окно, то увидела все тот же до мельчайших подробностей знакомый пейзаж: двухэтажные коробки коттеджей, образующие «проспект», гниловатое скопище деревянных домов, расползающихся в обе стороны, силикатное здание администрации, подсвеченное прожекторами, а еще дальше, в звездном безмолвии тундры, — вертикальные, чуть подрагивающие язычки оранжевых газовых факелов.

Правда, видела она и нечто иное: клубы мутного дыма, прорезанные высверками огня, медленно плывущие в небе обломки досок, камней, расползающуюся по горизонту багровую медузу пожара.

Картины накладывались в сознании. Просвечивали одна сквозь другую, как бы медленно совмещаясь. И это был вовсе не сон. Это была чудовищная реальность, по-видимому, готовая воплотиться.

Часы на стене отсчитывали не время.

Часы отсчитывали те умозрительные мгновения, которые еще оставалось жить.

— Я привезла сюда смерть, — сказала она.

Голос прозвучал в тишине, будто на кладбище.

Она даже представляла теперь, как выглядит эта смерть — серые, чуть выпуклые таблетки, запаянные в пластик по двадцать пять штук. При досмотре, уже на въезде в поселок, немка-охранница вывалила их на стол из полиэтиленового мешка, врученного ей Тойлоем. Вета помнила, как брезгливо поджались у охранницы губы, когда она прочитала на упаковках надпись «контрацептив». По лицу ее было понятно, что она думает в эту минуту: русская потаскушка, готовая вываляться в любой грязи. Вот из-за таких, как она, ей даже с мужем, тоже охранником, приходится общаться через презерватив. А вдруг он подхватит что-нибудь на стороне.

Расчет Буртая оказался правильным.

Охранница к груде фармацевтического дерьма даже не прикоснулась.

Бросила, словно плюнула:

— Забирайт это… Можете проходийт…

Ей, видимо, в голову не пришло, что в этих аккуратных прозрачных пластиковых ячейках заключен смертный огонь…

У меня нет времени, подумала Вета. Часы стучали, оказывается, не на стене, а прямо в лобных костях. Звук был тупой, будто ударял изнутри, и тревожный — подталкивающий сердце и кровь.

Она не помнила, как очутилась на улице. Внезапно сообразила: я ведь больше сюда не вернусь. Оглянулась — в квартире был не выключен свет. Два соседних окна распластались, как желтая бабочка, распятая темнотой.

Ничего, ничего!..

Во флигеле, пристроенном к школе, тоже горели на втором этаже два окна. Тумана сегодня не было, висела над крышами зеленоватая большая луна. Вета подождала, пока проползет транспортер, на скошенной кабине которого блестел фосфоресцирующий квадрат с эмблемой внутри, и, перебравшись через выдавленную им грязь, взлетела на по лестнице. Дверь распахнулась как бы сама собой. И, шагнув в комнату, неприятно залитую матовой белизной, она выдохнула из себя только два слова:

— Скорей… Уходить…