Мы, народ...

— Да ты просто не веришь, — яростно говорит она. — Не веришь ни во что, никому… И поэтому слова твои — только слова, они не имеют силы, чтоб по-настоящему воплотиться в жизнь… Ты смотришь на мир в бинокль, дышишь через фильтр респиратора, слышишь благодаря наушникам, которые искажают естественные тона… А ты просто — живи… Ведь для того, чтоб любить, необязательно знать, что такое любовь, достаточно ее чувствовать, чувствовать, переживать… Когда мы с тобой целуемся, мы же не думаем, что представляет собой поцелуй: откуда он вдруг возник, какое имеет символическое значение. Мы просто целуемся, счастливы — всё… И когда музыкант сочиняет музыку, он, наверное, не размышляет о том, что она есть… И когда художник рисует, он не думает, какие в состав его красок входят химические вещества… Ты просто поверь!.. Ну, не в бога, ему все равно, ты в нас поверь, постарайся, в меня поверь, поверь — в себя самого…

— «Верую, потому что нелепо»…

— Именно так!..

— И что будет тогда?

— Тогда?.. Вот — смотри!..

Ладони у Веты сомкнуты. Она чуть разводит их, и между пальцами, как при рождении новой вселенной, начинает трепетать бледный свет. Проскакивают в нем оранжевые извивы искр. Миг — и тонкокрылая хрупкая бабочка, сделанная из цветного огня, вспархивает оттуда.

Живет она, впрочем, недолго.

Два взмаха крыльев — и растворяется без следа.

Несколько секунд мы молчим.

— Знаешь, — наконец говорю я. — Если честно, то я тебя просто боюсь… Кто ты есть?.. Боюсь даже прикоснуться к тебе…

Вета, по-моему, тоже слегка испугана.

Дышит она неровно, слабые кончики пальцев заметно дрожат.

Взгляда тем не менее не отводит.

Еще пара секунд.

Пара быстрых дыханий.

— А ты не бойся, — шепотом говорит она…

Любовь у нас происходит под шум дождя. Впрочем, дробь капель, порывы шумного ветра, дребезжание стекла — это где-то на периферии сознания. Этого всего как бы не существует. И не существует чащоб, окружающих нас, пузырящихся тиной, покрытых ряской болот, городов, одевающихся помаргивающими огнями, континентов, пустынной протяженности океанов… Мы пребываем сейчас в нашей собственной сингулярности, и, как положено при рождении чего-то из ничего, здесь нет еще ни времени, ни пространства, ни мрака, ни света, ни вод, ни неба, ни тверди земли — есть только нечто единое, слитное, страстное предчувствие бытия, из которого, вероятно, и возникает сияющая звездная пыль, а потом собирается в огненные светила, начинающие свое кружение в пустоте. Иначе я этого определить не могу.

А когда заканчивается наш эротический шаманизм, наши телесные глоссолалии, рожденные неведомым языком, то оказывается, что уже заканчивается и дождь: туча развеялась, земля даже немного просохла — пробивается сквозь нее бархотка свежей травы.

Воздух, конечно, еще источает мелкую влагу, но буквально с каждым мгновением она становится все тоньше, все неуловимей, слабей — превращается наконец просто в грезу воды, в сладкое воспоминание о садах, цветущих в раю. И как будто именно для того, чтобы это воспоминание удержать, где-то далеко-далеко, у кромки синеватого леса, возникают звуки, точно сделанные из хрусталя, — летят, сталкиваются между собой, лопаются, как музыкальные пузыри.

Это поют жабы, высунувшиеся из болот.

Звучит симфония дня.

Радуется возрождению жизни всякая тварь.

И нам с Ветой кажется, что не осталось на земле никого, кроме нас: мы вдвоем, только что вылепленные из глины, бродим, ничего не боясь, по заколдованным кущам Эдема.

С нас начнется человеческий род.

Мы откроем пустую, нетронутую страницу многокнижия бытия.

— Ах, если бы так!.. — говорит Вета.

Правда, кто знает?

Может быть, это будет именно так.

И мы, шаг в шаг, задыхаясь от счастья, спускаемся со ступенек крыльца.

И вокруг нас распахиваются новая земля и новое небо…

5. Завтра

По всей России

История Большого преображения еще ждет своего исследователя. Она ждет своего фанатика, своего безумца, одержимого маниакальным стремлением к истине, своего романтического перфекциониста, который собрал бы этот поистине необозримый материал, выделил бы в нем основные ситуационные реперы, документировал бы их, согласовал бы между собой и, избежав соблазна легкомысленных спекуляций, представил бы нам подлинную картину событий.

Главная трудность здесь, разумеется, заключается в том, что, как всегда в начале новой истории, непосредственное, «живое» действие вытесняет собой все остальное. Никто никогда не фиксирует точных дат, точных высказываний, точной последовательности поступков. Некогда: идет историческая трансформация, несется поток, всё — кое-как, задыхаясь, наспех, сквозь слезящиеся глаза… Ну а потом ретроспектива заслоняется современностью, меняется апертура, «тогда» начинает рассматриваться сквозь оптику самодовлеющего «сейчас», выстраивается жесткий идеологический сухостой, никто уже не может сказать, что там на самом деле произошло.