«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!

Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины – передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками.

– Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, – устало сказал Гриша Осипенко.

– Я схожу сарай доломаю, – встал Богатых.

– Я с тобой, – встал и Курочкин.

Они раскололи топором несколько досок.

– Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.

Богатых улыбнулся:

– А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся – лысина-то не по годам.

– Помню-помню, – улыбнулся Курочкин, – женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся.

– В Буреломах был случай… Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша – кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом.

Набрав дров, Богатых и Курочкин вернулись к костру. На месте, где только что сидел Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от разорвавшейся мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть подальше – клочки тела и одежды…

Взлетевшая от немцев белая ракета медленно гасла, опускаясь, и растаяла, как звезда в утреннем небе.

«Вот так и Гриша…» – глотая слезы, подумал Иван Богатых.

Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина, был убит осколком мины в грудь командир 771-го стрелкового полка майор Малхаз Гогичайшвили.

Лейтенант Пизов, стоявший за ним в нескольких метрах, побежал к майору сразу после взрыва.

– Не дышит, – тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.

Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.

– Литвинов тоже наповал, – сказал боец, осмотрев адъютанта Гогичайшвили.

Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.

– Временно будешь командовать полком, – приказал ему полковник Гришин.

По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили. Тем более что если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии, Гогичайшвили мог бы быть жив.

– Доложите обстановку, – машинально сказал полковник Гришин.

– Ведем огневой бой, – так же машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, – продвиженья нет. Потери большие.

Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.

Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны.

Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их – в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей.

За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра – бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: «Цусима… Устроили нам самую настоящую Цусиму…»

– Тебе немцев хорошо видно? – спросил после паузы Гришин Шапошникова.

– С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.

А про себя Шапошников подумал: «Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток».

– Как с питанием? – спросил полковник Гришин.

– Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут – все остынет, а часто вообще не доносят.

Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение, да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов – от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.

– Как последнее пополнение? – спросил Гришин.

– Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, – вздохнул Шапошников.

– Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.

– Есть.