Мы не пыль на ветру

Возмущенная и испуганная Хильда убежала, не вернулась ни к вечеру, ни к ночи. Сердясь и рыдая, она рас сказала все Лизбет и матушке Фольмер, и те оставили ее у себя. Всю ночь Хильда, не смыкая глаз, ворочалась рядом с Лизбет. Когда в каморке забрезжил рассвет, Хильда встала. Она хотела, сделав свою работу в хлеву, вернуться домой. Но Лизбет ее предупредила — если уж вернешься, значит навсегда. Нечего сновать туда-сюда, ничего из этого хорошего не выйдет. И добавила:

— Ты должна уважать себя, Хильда. Вы еще не поженились. Дай ему сразу почувствовать, кто ты есть, он еще себе локти кусать будет за то, что тебя обидел. Довольно уж ты мыкала горе. Ты и без пего пробьешься в жизни. Нынче немало женщин живут самостоятельно, и беда дли них оборачивается добром, то есть самостоятельностью. Ты вот разве что вспылишь, когда замечаешь, что он хочет тебя к рукам прибрать. А потом хнычешь ночь напролет. Что ж это значит… — Лизбет натянула чулок, — …да, что это, спрашивается, значит! Это значит — любовь, а любовь у нас, женщин, от самостоятельности не проходит. Вот что я хочу тебе сказать: некоторые щепки желают, чтобы их уважали как мужчин. Твой Руди к примеру. Раз ты его любишь, то беда невелика, если ты будешь малость поразумнее, чем твой господин и повелитель. Сунь ему в руки его скипетр, но придумай способ сделать так, чтобы он сам себя но башке стукнул, если вздумает поднять на тебя руку…

Подоив коров, Хильда поднялась к себе, включила кипятильник, заварила кофе, накрыла на стол, положила рядом с чашкой Руди три сигареты и все это тихонько, словно боясь его разбудить. А он делал вид, что спит сном праведника, потом встал и нехотя пошел за водой. Но уже по тому, как он отдувался и сопел умываясь, она чувствовала, что он до смерти рад ее возвращению. Ну, а затем взгляды их встретились. Сперва как будто и невзначай, будто равнодушно, но потом… потом наступило безумно счастливое воскресное утро. И если в это утро черная кошка перебежала дорогу деревенскому пастору, весьма строгому в вопросах морали, то уж, конечно, не даром.

Руди, который стоял сейчас рядом с Хильдой на старой дороге, Руди, который только что вместе с нею смеялся, вдруг поглядел на нее словно из дальней дали. Эти частые смены его настроений всегда пугали Хильду. Она подумала: кажется, я зашла слишком далеко, очень уж неловко выразилась; не надо было говорить, что он за мной бегает. Он ведь никогда и не прибежал бы. Он никогда не пришел бы к Лизбет извиниться передо мной. Всегда я первая возвращаюсь. А он считает, что это в порядке вещей, и когда я веду себя так, становится ручным. Но мне не надо ручного, мне не надо молокососа, разыгрывающего из себя мужчину…

— Ей-богу, незачем из-за таких пустяков сердиться друг на друга, — сказала Хильда. — Я же знаю, что ты никогда не бегал за мной, никогда и не побежишь, а я…

— Что ты?

— А я и не хочу мужа, который бы за мной бегал. Все равно как кобель за сукой… Далеко нам еще, Руди? Что-то ремни стали мне плечи давить. И пить я хочу до смерти…

— Скажи, ты такая умная или только прикидываешься умной?

— Ум мне, господин Хагедорн, в наследство от тетушки достался.

— Ты хочешь сказать, от тетушки Лизбет…

— Нет, от моей собственной тетки, — Хильда рассмеялась.

Но тут Руди сказал нечто совершенно неожиданное:

— Да, видно, твоя взяла.

Хильда растерялась. Она обеими руками сжала его голову.

— Нет, Руди, нет! Как это может быть, да мне бы этого и не хотелось… Руди…

Они потерлись лбами, как овцы. И дальше пошли уже рядом.

Руди знал, что на полпути между Рашбахом и Рейффенбергом есть старинный трактир «Веселый чиж». Он предложил завернуть туда и немножко передохнуть. Он знаком с хозяевами, может, те и без талончиков дадут им что-нибудь поесть. Но так как Хильду мучила жажда, он прежде всего повел ее к ключу в нескольких шагах от дороги под развесистой ивой. Хильда сбросила рюкзак, подставила лицо и затылок под прохладную струю и набрала полную пригоршню воды.

— Не угодно ли вот этого винца? — предложила она Руди.

Руди пил из ее рук и вспоминал о той путаной истории, которую рассказывал Анне… и пустые руки могла она протянуть мне, как прекрасную мраморную чашу; могла сказать: отведан, возлюбленный мой, небесной росы… А Хильда говорит: не угодно ли вот этого винца…

Хильда, сдерживая улыбку, сказала:

— Даже стаканчика нет у невесты, даже жестяной кружки — и той нету. Кто же такую возьмет?

Она рассмеялась. Но напившись, испытующе взглянула на него. Руди оставался серьезен. Его рот, выражение его лица, думала Хильда, могут многое сказать мне. В разговоре он способен солгать, но глаза его, игра мускулов на щеках, его губы лгать не могут. Вот сейчас у него рот чуть приоткрыт, он раздумывает, что лучше ответить, и опять глядит на меня из дальней дали. Как же, однако, это часто случается, как часто замыкается он в себе, как часто я не знаю, о чем он думает. Если он останется таким, не будет нам счастья, не будет у нас ни любви, ни брака. Ведь соединиться душой и телом можно, лишь соединив свои мысли. Придется мне запастись терпением…

— Руди!