Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

Он раскрыл и перегнул тетрадь и, привычно подложив под нее на колено полевую сумку, заставил себя писать. Долг был важный, потому что тот разговор с Ефимовым, который он так до сих пор и не записал, был необычным. Ефимов и в былые времена разговаривал с ним откровенно, но на сей раз откровенность была из ряда вон выходящая, и разговор сидел в голове - весь, от начала до конца.

Было все это в первую их встречу, здесь, в Белоруссии, после того как не виделись с весны сорок третьего, с Северного Кавказа. Ефимов обрадовался, даже обнял, но разговаривать не стал - куда-то уезжал; сказал, что поговорят ночью, за ужином, когда дела - с плеч долой.

Наступление армии за три дня до этого приостановилось, принимали пополнение "и ждали подхода танков и артиллерии из резерва главного командования.

Ужинали вдвоем, с коньяком, и Ефимов, обычно пивший одну рюмку, на этот раз выпил пять или шесть. Сначала расспрашивал Лопатина, где был и что делал; две из запомнившихся за это время корреспонденции в "Красной звезде" похвалил, а одну обругал сказал, что война в ней выглядит проще, чем есть. Потом сказал, что артиллерия снова, как и в начале наступления, подкидывают много, сколько на Северном Кавказе и не снилось, и снарядов будет предостаточно. Такая мощи, что, имея ее, постыдно не сделать всего, что предстоит. И, выпив еще рюмку, вдруг помрачнел:

- Вот только воевать кем? Раньше, бывало, кем воевать - есть, а чем воевать - нет- А сейчас иногда выходит - чем воевать есть, а кем... Ездил сегодня из дивизии в дивизию, лично знакомился, какое получили пополнение. Оставляет желать лучшего. - Ефимов дернул контуженой головой. - Много стариков, в том смысле, что нашего с вами возраста. Много юнцов - с двадцать седьмого года. Есть, конечно, в пополнении и наш золотой фонд бывалые, из госпиталей, во при всей их готовности воевать и дальше глядишь и думаешь: "Есть ли на тебе крест - радоваться, что они раненые-перераненые - опять к тебе, слава богу, явились!" - Он вздохнул и снова дернул головой. - А приходится радоваться, ничего не поделаешь! И нет такого права даже после трех ранений сказать ему: "Отдохни, ты свое на передовой сделал! Теперь другие доделают, а ты побудь где полегче, хотя бы в полковых тылах".

Он замолчал и долго смотрел на Лопатина, словно еще раз примеряясь, говорить или не говорить до конца все, что хотелось.

И, примерявшись, все-таки сказал то, что Лопатин теперь, хотя и сокращая, но tax, чтобы потом все самому было понятно, записывал в дневник.

- Конечно, за все, что раньше - тут или там - не так делалось, не вы, а мы - генералы - первые ответчики, кому ж еще! Но все же и вы, корреспонденты, писатели, особенно те, кто с первых дней и давно уже не только штатские, а и военные люди, - тоже не без греха. Вспоминаю по газетам, что вы - не лично вы, а вообще, да и вы тоже, - бывало, писали про наши дела и в весну сорок второго, и осенью, да и в сорок третьей тоже, особенно про те фронты, где подолгу в обороне стояли или на месте топтались, то и дело писали про нас, как мы геройски наступали в разных частных операциях, как из болота на гору лезли или с открытого поля опушку леса брали. А задумывались ли над тем, почему так часто наступали с невыгодных исходных позиций? Войну вы видели, но недостаточно над ней думали. Так задумайтесь хоть теперь; кого ни спросишь о тех временах - из солдат или младших офицеров, - и странное дело! - в памяти у солдата чаще всего, что он лежит в низине, а немец на высотке; он перед деревней, а немец в деревне, он под горкой, а немец на горке; он в болоте, а немец на опушке. Почему? География, что ли, такая необратимая?