Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

Продолжая стоять, держа друг друга за ,руки, они оба улыбнулись этому.

- Вот так, - сказала она. - Явилась к вам по вашему приказанию, - так когда-то, очень давно, любил говорить мне мой первый муж; он же отец моего сына.

Да, было все-таки в этой Женщине что-то неукротимо правдивое, было Даже в этих, с полуулыбкой сказанных словах. В них вместилось сразу все - и напоминание о том, что у нее была своя, далекая от Него, жизнь и что она не так уж молода и не одна, а с сыном от первого мужа, и без стеснения высказанная вера в бесповоротность того, что происходило или уже произошло с ними обоими сейчас. Другая женщина не сказала бы в такую минуту "мой первый муж.". А эта взяла и сказала.

- Почему ты задержался? Заезжал к себе домой?

- Да.

- Я так и подумала. Хотел проверить, нет ли там Ксении. За этим?

- Не только за этим, но и за этим.

- Я так и подумала, - повторила она, - я потом пожалела, что не сказала тебе по телефону, что Ксения еще в Ташкенте.

Они все еще стояли в передней, привыкая к тому, что снова видят друг друга. - Ты встречалась с ней?

- Да. Вскоре после того, как получила твое письмо. Увидела ее и сказала, что ты Хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, и что я поеду к тебе как только смогу. Я не хотела чувствовать себя виноватой перед ней, а если бы я промолчала, вышло бы так" словно я виновата.

- Она не удивилась? - спросил он.

- Кажется, нет. По-моему, вернувшись из Москвы, она окончательно поставила на тебе крест.

- А раньше не ставила?

- По-моему, нет.

"Да, наверное, и это правда, - вспомнил он свое последнее свидание с Ксенией. - Раньше все-таки не ставила, как старый вагон, держала где-то на запасных путях. А тут поставила".

Ника улыбнулась ему той своей особенной, так нравившейся ему полуулыбкой, которую он столько раз вспоминал за эти полтора года. Чуть сощурила глаза и полуулыбнулась.

- На кого ты оставила сына?

- Главным образом на самого себя, он самостоятельный и хорошо учится. Только школа очень далеко. А кормят его мои ленинградцы. Они еще не уехали, только собираются. Я купила им для него про запас то, что смогла, и оставила денег. Но все равно, конечно, беспокоюсь. Я и раньше уезжала в другие города, с выездными спектаклями, но самое большее на три-четыре дня. Так надолго я еще никогда его не оставляла.,

- Как его зовут? - Лопатин пересилил себя и все-таки задал вопрос, который чем дальше, тем казался бы все нелепей. - К стыду своему, так до сих пор и не знаю. - Сказал "к стыду". Подумав, что мог узнать это хотя бы у Зинаиды Антоновны.

- Его зовут, как тебя, Васей. - Она снова полуулыбнулась. - Даже смешно: твою дочь - как меня, а его - как тебя.

Он обнял и поцеловал ее, и она полуответила коротким поцелуем, не отстранившись, но и не потянувшись к нему.

- Что ты хочешь сначала - поесть или помыться?

- Наверное, все-таки помыться.

- Очень хорошо. Сейчас я зажгу газ Пять дней назад вдруг пришли и починили газовую колонку, и Зинаида Антоновна была так счастлива, что мылась весь день, с утра до вечера. У тебя есть чистое белье?

- Есть. Я за ним и заезжал.

- Где оно, в чемодане?

- Да.

- Отпусти меня. Пойди в комнату и посиди, а я все тебе приготовлю.

- А где Зинаида Антоновна? - спросил он, не отпуская ее.

- Уехала третьего дня в Ташкент, чтобы самой сыграть в трех прощальных спектаклях и вернуться вместе со всей труппой.

- А ее Елена Лукинична? - спросил он.

- А ее Елена Лукинична уехала к себе в деревню, под Верею, к родственникам - копать картошку и привезти то, что дадут на ее долю. Я же тебе сказала, что я тут одна. Ты что, не поверил?

Он хотел сказать, что иногда бывает страшно поверить не только в плохое, но и в хорошее, но вместо этого виновато улыбнулся.

- Но если ты захочешь, мы можем завтра пойти туда, к тебе, и до моего отъезда быть там.

Он молчал. Он знал, что хочет сейчас только одного - чтобы она была и оставалась с ним.

- Ну так как же? Отпустишь меня? - спросила она.

И он отпустил ее, и пошел в комнату, и сел в то самое кресло, за то самое старинное бюро, за которым почти два месяца назад сидел и писал ей письмо.

И вот он снова сидел за этим бюро, благословляя тот день и час, когда сделал это; сидел и слушал, как она чиркает спичкой, зажигая газ, как пускает стучащую о дно ванны воду, как щелкает в передней замками его чемодана, доставая белье, как легко, чуть слышно, но все-таки слышно, ходит из ванной в переднюю и обратно.

"Хочу, чтобы она была счастлива, - думал он, слушая ее шаги. - Хочу, чтоб она была со мной и была счастлива. Другое дело, может ли это быть? Будет ли она счастлива со мной?"

Он хотел, но не мог подавить в себе неприятную, оскорбительно-тяжелую мысль о своем возрасте, о тех семнадцати годах, которые разделяли их. Ему не хотелось об этом думать, но эта мысль все равно жила в нем, и выгнать ее было некуда. С Ксенией их тоже разделяло не так уж мало - десять лет. Но они были несчастливы с ней не поэтому. Он вспомнил, как вчера утром, пока он, раздевшись до пояса, умывался, Гурский, рассматривая его синяки и ссадины на спине, с оттенком зависти сказал: