Мы одной крови — ты и я!

Думаю, что добил меня разговор с Володей — об этих его опытах со стимуляторами. Такое на меня когда угодно подействовало бы: дружба дружбой, выходит, а табачок врозь? Да еще в такое время, когда нам просто необходимо держаться вместе! А вдобавок состоялся этот разговор после всей истории с Геркой и Мурчиком. Слушал-то я Володю более или менее спокойно. И не притворялся даже, а в самом деле был спокойным. Но вернее — вялым и усталым: уж очень меня вымотал предыдущий день. Да и ночью мне не спалось: то вспомню, как Мурчик пляшет, помахивая платком, то бабка эта проклятая лезет в голову, то Геркино прозрачно-бледное лицо, измазанное зеленкой. Совсем было заснул и вдруг вскочил, облившись холодным потом: приснилось, что Мурчик умирает. Впрочем, это был даже не сон, а телепатема. Мурчику и вправду было плохо и очень тоскливо, и он звал меня. Счастье, что я догадался взять ключ у Ксении Павловны, а то пришлось бы мне будить Соколовых среди ночи.

Мурчик лежал на кухне; ему там устроили удобную постель. Он нечаянно опрокинул мисочку с водой — ведь двигался он пока еле-еле, тяжело и неловко, постель намокла, кот лежал в стороне, на полу, ему было холодно, больно, хотелось пить. Я напоил его, дал капли, прописанные врачом. Мурчик послушно открыл рот и с отвращением их проглотил. Потом я вытер пол, зажег газ, повесил подстилку сушиться, принес свои лыжные брюки и старый мамин халат из голубой фланели, соорудил Мурчику новую постель, уложил его, укрыл. Посидел немного, подождал, пока начнет действовать лекарство. Чувствую — стало Мурчику лучше, но не очень: болят лапы, спина ноет, и вообще невесело. Я тогда решил сделать ему коктейль — валерьянка, вино, вода поровну. У нас в семье такой коктейль котам давали в случае всяких несчастий, да и собакам, — только им без валерьянки, а вино почти неразбавленное. Портвейн у меня был, валерьянка тоже. Я смешал все с теплой водой и влил Мурчику две чайные ложки в послушно разинутый темно-розовый с черной каемкой рот.

— Ну до чего же ты умный и послушный кот! — сказал я, осторожно погладив Мурчика. — Скоро ты у нас выздоровеешь, все пройдет, все будет хорошо!

Я не только произносил это вслух, полушепотом — я и представлял себе, как Мурчик ходит, прыгает, с аппетитом ест. Мурчик раскрыл свои громадные, все еще затуманенные болью глаза и одобрительно мурлыкнул: ему эти живые картинки явно понравились. Вообще он успокоился, и боль начала утихать.

— Так я пойду, дружок, — сказал я, оглядев его израненные лапы и смазав их стрептоцидовой эмульсией. — А то светать начинает, выспаться бы надо.

Тут я вдруг подумал: а как там бедняга Герка в больнице? Мурчик тоже через меня — «увидел» Герку и вдобавок понял, что я хочу уйти. Вот ведь какая сложная связь получилась у нас с ним: я представляю себе что-то, он это воспринимает, а я чувствую, что он это воспринимает. Но я уже не ловлю свое представление, будто отраженное в зеркале его психики, а только по его эмоциям догадываюсь, что он реагирует на это мое представление, а значит, воспринял его. Может, и он опять чувствует, хоть и совсем смутно, что я воспринял его реакцию? Не знаю. Надо бы, вообще-то говоря, это проверить. Вот буду дома отлеживаться, тогда поработаю с Мурчиком всерьез, без спешки и нервотрепки. Только — как с Барсом быть?..

Да, Барс — это тоже задача не из легких. Я в ту ночь чувствовал себя между двумя котами, как мольеровский Дон-Жуан между двумя женщинами: с обеих сторон требуют внимания и никого нельзя обидеть. Мурчик, поняв, что я хочу уходить, жалобно, глухо мяукнул и даже попробовал уцепиться за меня несчастными своими когтями, стесанными до крови, до самых подушечек. У меня прямо-таки сердце сжалось. Начал я ему внушать: «Мурчик, ты умный, ты хороший, спи, тебе надо много-много спать, тогда ты будешь здоровый, сильный! Спать, спать, Мурчик!» Он, конечно, и без внушения заснул бы: вино и валерьянка только в первые минуты действуют возбуждающе, а потом усыпляют. Я уж просто механически, от растерянности внушал.

Мурчик сладко зевнул, осторожно шевельнулся и улегся поудобнее. Я понял, что он засыпает, и ушел. А дома мне Барс устроил форменную сцену ревности: и пахнет от меня чужим котом, и думаю я об этом чужом черном коте, и по ночам к нему бегаю — что ж это такое?! Барс убежал от меня в кухню и начал кричать так жалобно, что я всполошился: думал, он тоже заболел. Но Барс вырывался у меня из рук, укоризненно и гневно мяукая, даже баки никак не разрешал чесать и вообще не хотел иметь со мной, изменником, никакого дела. Мне и жалко его было, и смешно все же, и устал я до смерти от этой кошачьей канители.

— Эгоист! — осуждающе сказал я Барсу. — Мелкий собственник! Гм… Ну, допустим, я для тебя крупная собственность. Тогда — капиталист, империалист и тому подобное! Кого я воспитал!

Барс не ввязался в терминологическую дискуссию. Он молча выслушал меня и отправился в другую комнату драть когтями кресло и изливать свое негодование.

— Хулиган кошачий! — смущенно пробормотал я, пошел туда, изловил Барса и отнес на тахту.