Мы остаёмся жить

– Не радуйся гибели, пусть и врага – ведь все мы, люди, род от рода, – покачал я головой.

– Тебя называют героем, – процедил он сквозь зубы, едва сдерживая гнев, – но какой из тебя ариец?! Сукин сын – да ты всего лишь предатель.

Я встал из-за стойки. Давно пора проучить его.

– Говори: где ты был в сорок втором?

– За свиньями гонялся в Варшаве, – самодовольно ухмыльнулся Рудольф, – выполнял долг перед отечеством.

– Я тоже. И ты знаешь, где мне пришлось побывать.

Он поднял одну бровь. Я сказал:

– В Сталинграде.

Глаза, внимательно следившие за каждым нашим жестом, за каждым словом, вдруг стали бегать по всему залу, где солдаты уже стали перешептываться между собой.

Я не стал ждать атаки; вместо этого, я сам ударил Рудольфа в лицо и затем два раза в живот и шею. Он потерял ориентацию и стал задыхаться.

– Тепло тебе было зимой в Варшаве?! Знаешь ли ты, что такое настоящий холод?! Что такое настоящая бойня?!

Я отпустил его – пусть живёт пока. Его рука потянулась к поясу, где висел его табельный пистолет.

– Только попробуй, – предупредил его я, – и ещё одним мерзавцем станет меньше.

В отличии от него, я быстро достал своё оружие и один раз выстрелил в воздух, чтобы показать, что я шутить не намерен. Затем, я прицелился прямо ему в голову.

– Мы убивали одного русского; на его место сразу становилось десятеро – это было незадолго до конца битвы, но уже после нашего поражения.

У него тоже был пистолет. Его чёрное дуло тоже смотрело прямо на меня. Могу себе представить, что чувствовали наши солдаты, когда двое высокопоставленных офицеров угрожали прикончить друг друга.

– А кому было легко?! – вспыхнул Рудольф, – в Варшаве мы тоже не цветочки выращивали.

– Каждый день я видел смерти десятков тысяч солдат. Половина из них вымирала от холода. Я был командиром одного батальона. В нём было двести тринадцать утром, а к полуночи нас осталось лишь трое. Один за другим наши силы таяли от русских пуль. Единственное, что никогда не таяло в тех краях – так это лёд и снег. И что сделала для нас наша страна? Миллионы человек погибло в тысячах километров от дома ни за что. Она бросила нас на произвол судьбы. Тех, кто вернулись домой, было несколько тысяч. Наша судьба была сложной – многие сошли с ума и больше никогда не надевали форму. Но я продолжил сражаться – теперь уже здесь.

Я снял пистолет с предохранителя.

– Назови любую крупную битву на Восточном фронте и узнаешь, что я участвовал в ней. И знаешь, как я выжил?

Я покачал головой вместо него. Его взгляд заледенел.

– Я никогда не уходил от битвы и шел до конца, пока не отдавали приказ отступать. И после всего, что я сделал для этой страны – ни одна тыловая крыса не смеет называть меня предателем.

– Это мятеж! – сквозь зубы выдавил Рудольф.

– А ты попробуй устроить суд надо мной – над лучшим из стрелков, оставшихся у страны. За это – тебя самого отправят под расстрел. Но сейчас совсем не то время, чтобы два офицера устраивали дуэль в пивной.

Он ничего не ответил. Я снова выстрелил в потолок и вернул пистолет в исходную позицию.

– Враг с каждым днём на километр ближе к победе. А чем занят ты в это время, Рудольф? Поучаешь молодёжь своими авторскими методами?! Лучше бы ты занялся делом, не то тебе будет трудно дожить до конца этой войны. Помни, Рудольф, что и от тебя зависят многие наши жизни.

Я спрятал пистолет и протянул ему руку.

– Тебе решать: мир или война. Но учти, что последнее обойдётся тебя очень дорого.

Секунды три ушло у Рудольфа, чтобы выйти из ступора. Я знаю, что для него прошла целая вечность. Но пистолет ему пришлось опустить. Не сейчас – думал он – ещё не время.

Сзади послышались аплодисменты и одобрительные свисты.

Рудольф взял бокал с пивом, осушил его в три глотка и вышел из пивной, так и не удостоив меня рукопожатия.

Мы с Гансом снова остались одни за барной стойкой. Я сел и уткнулся щекой в кулак. Ганс налил мне ещё один бокал и, неужели, проговорил, явно обращаясь ко мне:

– Что, совсем не идёт, да? – он махнул головой в сторону следов недавнего буйства Рудольфа, – когда два лидера не могут найти общий язык между собой – без беды и лишних трудностей не обойдётся.

– Тебе-то какое дело, бездельник?!

– А помнишь ли ты, сталинградовец, кем в своё время был я?

– Очередной тыловой крысой – кем же ещё, – прошипел я, осушив половину бокала, – чёрт тебя знает. За всё время, что мы с тобой дружим, ты ни словом не обмолвился о своём прошлом – только нёс какую-то чушь, да и только. Даже за три тысячи лет своей жизни я не научился узнавать о прошлом людей, чьи лица не отличить от статуи.