Мы отстаивали Севастополь

Мы оказываемся в балке Делегарди, недалеко от вокзала. Здесь располагаются взвод связи под руководством старшего лейтенанта Петра Михайловича Харченко и последняя наша 76-миллиметровая батарея под командованием старшего лейтенанта Иванова — две пушки и сто снарядов.

Ищенко побывал в роте, отбивающейся от врага, обошел артиллеристов. Возвращается ко мне молчаливый, грустный.

— Что будем дальше делать, товарищ генерал?

В последнее время Александр Митрофанович подчеркнуто величает меня генералом, словно в издевку. Никак не может смириться комиссар, что мы с ним командуем теперь всего сотней бойцов. А меня мучает другое: никак не можем связаться с командованием.

Бой не стихает. Значит, наши части существуют, сражаются. Даже потеря связи с командованием не вызывает паники, неразберихи.

— Какой же все-таки наш дальнейший план? — допытывается Ищенко. [222]

— План один: отбиваться от фашистов. А сейчас спать...

Я ложусь на еще теплую после дневного зноя землю и мгновенно засыпаю. Самый глубокий сон бывает в боевой обстановке, потому что смыкаешь веки, когда уже физически не можешь ни думать, ни чувствовать. Просто проваливаешься в темноту — и все...

Вскакиваю при первых звуках выстрелов. Только еще занимается рассвет, а стрельба уже со всех сторон. Секунду не могу прийти в себя: где мы? Остатки сна развеиваются мгновенно. Бой не терпит промедления.

Мы в узком овраге. Хомутова балка берет свое начало от водослива между Сапун-горой и высотами Карагач, проходит южнее Максимовой дачи, потом соединяется с балкой Сарадинаки и вместе с ней образует глубокую, с крутыми берегами балку Делегарди, которая выходит к вокзалу и сливается там с Южной бухтой. Эта извилистая и глубокая балка с целым рядом пещер в ее берегах, куда в прошлом загоняли отары овец, чтобы укрыть их от знойного солнца, стала нашей спасительницей.

Пехота, танки, самоходные орудия врага движутся к балке. Мы отбиваемся огнем винтовок и пулеметов, гранатами. Со дна оврага бьют наши две пушки, тратя последние снаряды. Бок о бок с нами сражаются другие части. Мы даже не знаем, кто наши соседи. Видим только, что народ самоотверженный, бьется до последнего. От Килен-бухты через редут «Виктория», высоту 171,0 и до хутора Николаевка — по всему второму обводу обороны — идет кровопролитный бой. Враг не осмеливается подойти к обрыву балки. Танки маневрируют в отдалении, пехота боится отрываться от них. Противник бросает против нас авиацию. Самолеты кружатся, выискивая цели, пикируют. Мы бежим в ближайшую пещеру-кошару и под толстым ее сводом укрываемся от бомб.

Один «юнкерс» сбрасывает свой груз на противоположный берег балки. Пять бомб из шести разорвались, все сотрясая вокруг. Шестая бомба ударилась о твердый грунт, подпрыгнула и скатилась на дно балки. Взрыва нет. Выждав минут десять, мы выбираемся из укрытия. В это время бомба разрывается, обдав нас горячим сухим воздухом. Оглядываю людей: никто не пострадал? [223]

И не узнаю товарищей: на черных, покрытых сажей лицах сверкают только белки глаз и зубы. В одном из этих «арабов» узнаю комиссара Ищенко. Хватаю его за руку.

— Саша, да ты настоящий негр.

— А ты, думаешь, лучше? — скалит ослепительно белые зубы Ищенко. — Погоди, погоди, а что это у тебя?

Трогаю ладонью лицо. Кровь. Ко мне подбегает медсестра, наскоро обмывает небольшую рану на голове и делает перевязку в виде белой чалмы.

— Ну вот, ты теперь не негр, а подлинный турок, — определяет комиссар.

Матросы улыбаются. И в самые трагические минуты они воспринимают веселую шутку.

Мы опять лежим под краем обрыва, отстреливаясь от немцев. Мимо проходят, поддерживая друг друга, раненые. Среди них вижу двух бронебойщиков с тяжелым противотанковым ружьем. Останавливаю их.

— Видите, танк стоит, — показываю на немецкий танк, который, встав на бугре, в пятистах шагах от нас, поводит своим орудием, как хоботом. — Ударьте по нему.

— Мы и сами его видим, — отвечает один из бойцов. — Да стрелять нечем: патронов нет.

Бронебойщики еще раз взглянули в сторону танка, зло плюнули и, обнявшись, прихрамывая пошли дальше, к вокзалу.