Мы отстаивали Севастополь

На войне очень часто бывает, что хорошая погода, солнце, тепло становятся бедствием. Когда у противника перевес в авиации, ясное небо усложняет наше положение. Нам бы сейчас ночи потемнее да подлиннее, дождь, туман. А тут, как назло, ночи все короче, и с восхода до заката сияет солнце. Ни единого облачка. Наши истребители редко показываются над фронтом. Их мало осталось. Каждый взлет самолета с обстреливаемого Херсонесокого аэродрома — геройский подвиг. К тому же у морских летчиков сейчас наиважнейшая задача — прикрывать [201] с воздуха корабли, которые эвакуируют раненых и подвозят в Севастополь боеприпасы.

Молчат зенитки: на батареях почти не осталось снарядов.

Для фашистской авиации наступило приволье. Чуть забрезжит рассвет, слышится нарастающее завывание моторов. Самолеты низко проносятся над нашими позициями, разворачиваются над Балаклавой и на обратном пути обрушивают на нас свой груз. Две девятки «юнкерсов», растянувшись в цепочку, пикируют на высоту 166,7. Каждый самолет бросает шесть бомб. Несчастная высота! Сколько дней подряд падают на нее фугасные бомбы! Фашисты, похоже, хотят стереть ее с лица земли.

Гул взрывов катится по холмам и низинам. От него болят барабанные перепонки. Дым и пыль заволакивают окрестность. Мы сидим в своих щелях и ждем. Чуть самолеты удалятся на север, матросы поднимаются в окопах, стряхивают с себя землю. Но вновь приближается гул моторов, и следует новая бомбежка...

Черные столбы вырастают на вершине холма, там, где раньше был наш наблюдательный пункт.

— Вовремя мы убрались оттуда, — замечает артиллерийский наблюдатель.

Мы видим, как взлетают в воздух обломки перекрытий старого НП.

— Конец бы тебе был, — любовно поглаживает телефонный аппарат связной старшина 2-й статьи Даниил Кучер и довольным голосом кричит в трубку: — Алло! «Киев»! «Киев»! — Он дует в трубку, трясет ее. Но «Киев» не отвечает. — Видно, обрыв, — вздыхает телефонист. — Подержи малость, а я пробегу по линии. — Кучер передает трубку наблюдателю, а сам, взявшись за конец провода, выбирается из щели и ползет под ливнем осколков. Возвращается он еле живой, совершенно оглохший: бомба взорвалась в нескольких шагах. Но связь с командным пунктом налажена.

В грохоте и дыму мы не замечаем, что отдельные бомбы падают совсем близко от нас. Узкая щель в каменистом грунте надежно предохраняет людей, от осколков и ударной волны.

Не успела отбомбиться последняя девятка «юнкерсов», как на наш первый батальон и высоту с Итальянским кладбищем начинают сыпаться снаряды и мины. Вражеские [202] батареи бьют не смолкая. Наша артиллерия вступает в контрбатарейную стрельбу. Минометы пока молчат: бережем мины для отражения атаки. Знаем, что она сейчас начнется: повадки противника известны нам теперь назубок.

Гитлеровцы выскочили в ста метрах от переднего края бригады и бросились на наши окопы. Дружный огонь пулеметов, винтовок, а главное, мины, которые стали рваться в самой гуще наступающих, ошеломляют врага. Казалось бы, что может уцелеть на истерзанной, сплошь вскопанной бомбами и снарядами земле? И то, что полузасыпанные окопы оживают, кажется немыслимым, невероятным. Уже одно это действует на противника не меньше, чем меткие очереди наших пулеметов. Вражеская атака захлебывается. С большими потерями гитлеровцы откатываются на исходные позиции.

Противник снова бросает, на нас самолеты. Его артиллерия долбит и долбит наш передний край. А потом опять атака. В течение дня фашисты четыре раза возобновляли наступление на позиции нашего первого батальона, но не продвинулись ни на шаг.