«Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...»

Родня уступила нам флигелек, состоящий из одной комнаты и крошечной прихожей. Там мы и разместились впятером. На следующее утро я отправился в военкомат в районный городок Черный Яр, за сорок километров от села. Добрался туда вечером, и мне сразу предложили направление в танковое училище.

— Когда ехать-то? — растерянно спросил я.

— Команда уже готова, — ответил помощник военкома. — Завтра пройдешь медкомиссию, а послезавтра будем, наверное, отправлять в Саратов.

Я не был готов к такому повороту событий. Если бы мне дали хотя бы дня три-четыре, чтобы прийти в себя, попрощаться с семьей, я бы согласился. Я был настроен мстить за брата и отца. Но мысли, что больше не увижу маму, сестер и поеду неизвестно куда, просто напугали меня. Я сказал, что в мае переболел воспалением легких и еще не оклемался.

— Где же ты в мае умудрился простудиться? — недоверчиво спросил лейтенант.

— На рыбалке лодка перевернулась, — не задумываясь, ответил я. — Метров триста в холодной воде плыли.

В мае в наших краях уже стоит жара, почти как летом, однако полая вода в Волге еще очень холодная. Ответ прозвучал правдоподобно. Помощник военкома настойчиво посоветовал подумать и дать окончательный ответ утром. Переночевать предложил на призывном пункте, чем еще больше насторожил меня. Туда легко войти, а выпустят или нет — неизвестно. Я переночевал на пристани, голодный, искусанный комарами. Утром меня покормили трое пьяненьких призывников, даже предложили выпить. От самогона я отказался, но с удовольствием съел два вареных яйца и кусок жирной вяленой селедки. Рассказал мужикам о предложении лейтенанта. Призывник постарше, узнав, что я уже потерял отца и брата, категорически заявил:

— Тебе семнадцать лет. Пошли этого лейтенанта подальше. Умник! В тылу пристроился, а тебя в железных гробах воевать гонит. Восемнадцать стукнет, тогда пусть и забирает.

Я боялся встречи с лейтенантом. Мое желание воевать и мстить куда-то испарилось. Больше всего хотел вернуться домой. Но опасения оказались напрасными. Со мной разговаривал пожилой старшина. Я заполнил анкету, меня вписали в журнал и предупредили, чтобы из деревни никуда не исчезал.

— Ты военнообязанный. Можем призвать в любой день. Уклонение считается дезертирством. Ну, иди.

Я был так рад вырваться из военкомата, что отмахал пешком километров двенадцать. Потом меня подвезла попутка. Мама встретила слезами, а бабка возмущалась:

— Детей на войну гонят. Саньке всего семнадцать. С аппетитом хлебая суп с вермишелью и салом, я с досадой возразил:

— Зое Космодемьянской всего шестнадцать было, а она воевала и геройски погибла.

— Успеешь и ты, — перекрестилась бабка. — Провалилась бы она пропадом эта война вместе с Гитлером и остальными…

Кто «остальные», уточнять не стала.

Меня определили в рыболовецкую бригаду, маму взяли в колхоз, бабка осталась с сестренками на хозяйстве. Рыбаки, увидев, что я стараюсь, относились ко мне хорошо. Правда, гоняли, как молодого, за самогоном. Я собирал дрова для артельного костра и помогал стряпухе разделывать крупную рыбу. Рассуждал, что жизнь в артели неплохая и голодать не будем. Тем более в конце смены все мы получали немного рыбы домой.

Рыба в Волге водилась тогда в избытке. Правда, осетры попадались нечасто, зато хорошо ловились судаки, лещи, сазаны. Стряпуха, зная вкусы каждого, клала в котел сразу несколько разных рыбин или кусков — кому что нравилось. Уха получалась наваристой, жирной. Не жалели в нее и зелени.

Не хватало только одного. Хлеба. Астраханская область — это степи, полупустыня и раскаленное солнце. Зерновые здесь почти не выращивают. Хлеб выдавали в магазине то ли по карточкам, то ли по спискам. На пять человек нашей семье доставалась обычно одна двухкилограммовая буханка на неделю.

Иногда добавляли пшенки или перловки. Хлеб был серый, с остяками, липкий и тяжелый.

В артель хлеб не полагался. Считали, что, разрешая питаться пойманной рыбой, мы и так имеем паек. Но от рыбы сытости не получалось. И ухи нахлебаешься, и здоровенный кусок сазана съешь, а спустя короткое время снова чувствуешь голод. Через пару недель рыба так приелась, что в горло не лезла. Хлебушка бы! За черствую горбушку все бы жирные ломти отдал. Но хлеб шел на фронт.

Вообще, жизнь летом сорок второго катилась и менялась с такой быстротой, что я не успевал удивляться. Кажется, недавно покинули Сталинград, прижились в Ступине. Я даже с девчонкой на танцах познакомился и первый раз целовался. И вдруг из военкомата пришла повестка. Это было в начале августа. Мама всполошилась, ведь до восемнадцати лет мне оставалось почти четыре месяца. Хотела идти со мной в военкомат, но повестки в селе получили несколько других парней моего возраста.

— Не надо, мама, — твердо сказал я. — Не позорься. Такая война идет…

Мать сникла и стала собирать меня в дорогу. Постоянно плакала, и я, не выдержав (был выпивши), накричал на нее:

— Что ты меня хоронишь! Я еще живой и умирать не собираюсь.