Мы проиграли!

Я сейчас читаю «Жизнь, искусство, время» Дейнеки – написано чудесно, что особенно приятно, потому что я очень люблю Дейнеку, это один из моих любимых художников. «Будущие летчики» доводят меня до приятной дрожи во всем теле, равно как и все его картины, связанные с авиацией (самолеты – личный пунктик). «В обеденный перерыв в Донбассе» (юноши, выбегающие из воды) вызывают какое-то животное, стадное восхищение, будоражат спящую биологическую идентичность. Схожим образом действуют полотна, связанные со спортом, молодостью, обнаженным телом.

Меня поразило в свое время, что станцию метро Маяковского расписывали по его эскизам, там на всех рисунках предполагаемая точка наблюдения – ниже уровня земли, что производит абсолютно неизгладимое впечатление, это, наверное, Дейнека уворовал из росписи куполов.

Я с детства помешан на живописи, на изобразительном искусстве, я люблю и немного умею рисовать, могу долго рассматривать картины, мелкую пластику, иногда – скульптуру. Обожаю фрески, мозаики, витражи, монументальные произведения, расписанные стены (и стены вообще – я интересуюсь архитектурой), мне нравятся иконы и особенно деревянные идолы, я бываю очарован памятниками и живыми городскими инсталляциями. Я люблю смотреть, я использую зрение на всю катушку. И я рад, что спустя двадцать лет мое зрение не отказывает мне в моих маленьких желаниях. Да что там – я счастлив, что организм не торопится наказать меня за чтение книг, напечатанных мелким шрифтом, под маленькой тусклой лампой в углу темной комнаты, за то, что я провожу перед монитором по семь-восемь часов в день, за телевизионные софиты, за пермскую пыль и прочее.

С любимыми художниками – такая же штука, как с любимыми писателями. Назовите мне период – и я скажу, кто у меня там любимый. В детстве мне нравились сюрреалисты, все, начиная с Босха, затем наступило увлечение русским авангардом начала ХХ века, потом – соцреализмом, потом я вдруг оценил ненавидимых прежде импрессионистов, вскружил себе голову поп-артом. Я как помешанный – хватаюсь и за одно, и за другое, и за третье.

Все – как в случае с литературой: я вообще довольно начитанный, но при этом хаотично начитанный, разрозненно, я только сейчас начал соединять литературный процесс с процессом собственного чтения. Я неплохо знаком с изобразительным искусством, но схожим образом: нет цельной картины, и многие важные кусочки выпадают.

Что до росписи куполов, то про это у меня есть короткая, пасторальная, но абсолютно реалистичная история. Лет в двенадцать-тринадцать я почти случайно попал в Суксунский район, в поселок Ключи. Точнее, не в сам поселок, а в одну из трех деревень (самую дальнюю), что к нему примыкают. Как она называется, я не помню, хотя было бы интересно выяснить. В этой деревне у меня никого не было, я потерял лагерь, бродил до поздней ночи по округе, отчаянно вглядываясь в опушки и лесную чащу, надеясь увидеть палатки и костер.

Я так бы и сгинул там, наверное, если бы случайно не встретил на реке большущего мужика в камуфляжной армейской одежде, который ловил хариусов. Выяснилось, что мужик этот – местный поп. Он привел меня в дом, который строил под нужды будущей православной школы – без крыши, дом внушал страх, но был уже вполне пригоден для ночевки. Я чистил хариусов, болтал с попом, тот оказался весьма прогрессивным мужиком, да и добрым к тому же, потом ел эту чудесную рыбу, потом свалился спать – почти замертво, проспал двенадцать часов. После я еще четыре дня обитал в этой будущей школе вместе с дедом Иваном, который ее и строил; дед Иван кормил меня сухарями, булками, сметаной, я почти полюбил его, и до слез было жаль уходить оттуда.

На следующий день священник и дед Иван повели меня в местную церковь, которую тоже восстанавливали своими силами. Снаружи она производила заурядное впечатление – обычная деревенская каменная церковь, каких на Урале полно, в жутком состоянии, полуразвалившаяся. Я прошел внутрь храма, косясь на попа и молясь на входе. Все стены в человеческий рост исписаны надписями сомнительного содержания, фрески разъедены известью, расстреляны из пневматического оружия; полумрак. Короче говоря – жуть.

По внутреннему периметру церкви расположились леса, по ним я забрался на самый верх. Выяснилось, что верхняя часть купола была разобрана и накрыта полиэтиленом. Сквозь это отверстие в церковь лился свет, не достигающий нижних этажей здания, оттого внизу все объято было мраком. На лесах, в этом свете, трудились три реставратора, снимающие слой за слоем грязь, копоть, известь с расписанных внутренних сводов купола. Бородатые, неразговорчивые, перемазанные краской, они творили настоящие чудеса. Я был так потрясен, что просидел там, на лесах, несколько часов, а на следующий день вернулся еще раз – и подивился, как медленно они продвигаются вперед, но все-таки продвигаются.

53.