Мы проиграли!

Автобус причалил к вокзалу в Салавате. Узбек первым выскочил на улицу и куда-то отчалил. Женщина с носом закурила, бабка ушла восвояси – ее встретили родственники. Нас становилось все меньше, и я уже начал предполагать, что доберусь до Перми в полном одиночестве – значит, можно будет занять нагретое место узбека, растянуться, наконец, во весь рост. Оба водителя тоже исчезли в недрах автовокзала; если я правильно понимаю, на каждой станции они обязаны ставить отметку о прибытии, с этим делом сейчас строго. То есть быстрее графика вернуться в Пермь не получится при всем желании.

Я переложил Бродского в пакет с бананами, пряниками и холодным чаем, а сам, нацепив рюкзак, отправился осматривать местность. Сепаратизмом в Салавате и не пахло. «450 лет с Россией. Вместе навсегда!» – как и в Уфе, здесь эти рекламные листки расклеены на всех столбах. В крохотном киоске купил две сосиски в тесте – за пределами Прикамья их готовят на палочках, словно мороженое. Продавщица, несмотря на свою автовокзальную прописку, оказалась миловидной улыбчивой девушкой, и я за элементарное спасибо получил от нее ласковый взгляд – вещь в дороге, в сущности, не менее ценную, чем еда.

Стоянка в Салавате задерживалась. Следовательно, мы все-таки немного обгоняли график. Вернулся узбек. Я еще раз подивился красоте ног носатой женщины – какое досадное несоответствие верха низу. Выпил чаю. С неожиданной тоской поглядел на киоск с горячими сосисками – в стеклянных отблесках вечернего солнца почти не было видно, что происходит внутри, слегка белел фартук продавщицы. Наконец, тронулись. Поплыли деревья, асфальт за окном превратился в месиво. Тоска на ощупь пробиралась по телу, чтобы вспомнить все его очертания изнутри. Длинный путь, длинная жизнь – и на конце ее только сожаления.

Я все думал о той продавщице из киоска: почему такая милая, чудесная девушка прозябает на автовокзале? Зимой ей, наверное, холодно. Машинально, в русле ожидания ночной встречи с Куедой, подумал о Ленке.

Ленка – стройная, красивая, с длинным хвостом каштановых волос, с яркими губами. Мы были знакомы много лет, с самых моих первых приездов. С каждым годом она становилась все желаннее, все слаще; все сильнее проступала ее зрелость, казавшаяся мне, не развитому физически гадкому утенку, совершенно недоступной. В тот год она носила короткие шорты, и я не мог оторвать глаз от ее узких, загорелых бедер, от острых маленьких коленок. Сквозь майку проступала крохотная грудь – и я бы жизнь отдал, не то что все эти свои немыслимые энциклопедии и дурацкие коллекции бабочек, за то, чтобы коснуться ее хоть на полсекунды губами.

Ленка походила на чересчур молодую учительницу начальных классов. Смотрела всегда серьезно, поводила карими глазами задумчиво, улыбалась редко – и только своим шутками, которые считала удачными. Смешными тоненькими пальцами (облезлый красный лак) она беспрестанно теребила гранатовые бусы. В машинальности этого ее жеста мне всегда читалась какая-то приобщенность ко взрослой жизни, потому что уже тогда было ясно, что взрослая жизнь – это и есть машинальность. Машинальность, нарушить которую способна только фортуна.

Мне ничего не светило – я наслаждался одной возможностью взглядом очерчивать Ленкину фигуру, подолгу задерживаясь на выпуклостях, но так, лишь бы она не заметила. Изо всех сил вдыхал ветерок, который расторопно бежал за ней, когда она проходила мимо.

Однажды вся дворовая ватага зарядила в прятки. Я метнулся в укрытие и оказался бок о бок с ней – в темном гараже, в сыром и затхлом углу, между дядькиным мотоциклом «Иж» и старым велосипедом «Урал» с треугольной рамой. Мы изо всех сил старались не шевелиться, чтобы не выдать себя ни шорохом, ни звуком, ни дыханием. Я смотрел на нее во все глаза, она – на меня. Ленка улыбалась своей редкой улыбкой, а во мне все дрожало – от сочувствия к своим нулевым шансам, от сочувствия к своему убогому вожделению. Неожиданно она наклонилась вперед, совсем близко к моему лицу, и влажно поцеловала меня.

Воспоминание об этом поцелуе даже сейчас вызывает во мне легкую дрожь возбуждения. Я сменил позу, сложил рюкзак под голову, вытянул ноги на соседние сиденья. Узбек снова захрапел.

Так что же было дальше? Дальше я оказался у Ленки в кармане – и не мог от нее избавиться несколько лет подряд. Она поселилась во мне, как паразит, не существовало лекарства, чтобы вытравить, выкурить ее из меня. Одного ее дурашливого поцелуя, поцелуя во время игры, поцелуя-игры – хватило на то, чтобы извести мое отрочество, испепелить его, распотрошить, словно цыпленка. Никогда после я не осмелился напомнить ей об этом эпизоде, да что там – никогда мне и в голову не приходило напомнить Ленке о своем существовании, както сообщить о своей любви, махнуть с берега сигнальным флажком.