Мы простимся на мосту

– А вы на меня не кричите, – негромко ответил ему вошедший. – Господ больше нету, кричать не позволено.

Он поставил поднос на стол и, внимательно оглядев Дину Ивановну Форгерер, удалился.

– Я жить без тебя не могу, – выдохнула Дина Ивановна и опять приникла к нему. – Делай со мной что хочешь.

– Я хочу, – оглядываясь на дверь, прошептал он. – Я очень хочу, я тебя обожаю, но я ничего не могу. Разве ты не понимаешь, что мы с тобой под колпаком? Кто тебе сообщил, что я здесь?

– Терентьев, – коротко ответила она.

– Кто это – Терентьев?

– Чекист, но одет во все штатское. Он и принес мне тогда эту… – Она запнулась, сглотнула слюну. – Ну, эту бумагу…

– Опиши мне его.

– Большой, очень толстый и выше, чем ты. Лицо неприятное, злое. Работает с Блюмкиным.

– Ты видела Блюмкина? – быстро спросил он.

Она кивнула, слезы побежали по ее щекам.

– Я думал помочь тебе, а я ведь тебя погубил! – пробормотал Барченко. – Ведь я погубил твою жизнь, моя радость, ты слышишь?

Дина Ивановна затрясла головой.

– Я весь этот год не жила без тебя! – Она оглянулась на дверь, зажала рот. – Ведь я не живу без тебя, – прошептала она и, схватив его руку, перевернула ее ладонью вверх и несколько раз быстро поцеловала. – Вот ты вернулся, и я счастлива, мне больше ничего не нужно. Совсем ничего! Ты говоришь, ты на Тибет уедешь. Так ты меня лучше убей до Тибета! Нет, правда: убей, мне так легче!

– Ну, что ты болтаешь, – сморщился он.

Со своими огромными золотыми волосами, красная и заплаканная, она стояла перед ним, опустив худые руки, ловила расширенными зрачками его взгляд, и вся ее поза выражала непреклонную волю.

– А я не шучу. Потому что, если ты бросишь меня, это все равно что смерть, а если ты меня убьешь, так это только выход, и я же сама прошу тебя… Ты поживи со мной немного, ну, хоть бы неделю, а потом… – Она замолчала. – Здесь какой этаж? Третий, да? – Она шагнула к окну, посмотрела в черноту ночи, отливающую ртутным блеском звезд. – Но здесь высоко. Если ты подтолкнешь меня и я упаду головой…

Барченко не дал ей закончить:

– С ума ты сошла! Я хотел спасти тебя, и сейчас у меня в голове одно: спасти тебя! Почему ты не уехала, идиотка? Упрямая дура! Девчонка! Зачем я связался с тобой?!

– Алеша, – радостно просияв, прошептала Дина Ивановна, – а я ведь люблю, когда ты кричишь на меня… Ведь я говорю тебе: делай что хочешь. Кричи на меня, бей, хоть убей! Что хочешь… И пусть даже я сумасшедшая, прости мне и это…

Он вдруг заметил, как она похорошела за этот год, как будто та боль, через которую она прошла благодаря ему, прочистила детские эти черты, убрав все случайные их выраженья, оставив одно выраженье решимости, упорной и острой любви, обреченной и, может быть, дикой, но цельной, как вера, и столь же глубокой.

– Я много болел там, в Лапландии, – сказал он. – Бог знает, чего только не было. Я больше не тот. – И, вдруг покраснев, испуганно посмотрел на нее.

– Ты хочешь сказать, что тебе не я не нужна, а просто никто тебе больше не нужен? – Она усмехнулась на то, как он по-детски покраснел, и тут же лицо ее стало другим: насмешливо-нежным и всё понимающим.

Алексей Валерьянович обхватил ее за талию и так сильно притиснул к себе, что хрустнули косточки.

– Да страшно же мне! – с яростью прошептал он. – Меня не сегодня завтра посадят, а может, убьют; мы оба с тобой висим на волоске, а ты… Ну, что ты ко мне привязалась?

Слезы ее высохли. Румяными и горячими губами Дина Ивановна прижалась к его губам.

– Никто ведь сюда не войдет? Не войдет? – восторженно спросила она. – Ты здесь, ты вернулся, ты делай со мною что хочешь…

Муж и жена Веденяпины жили тою же страшной, однако почти и привычною жизнью, которой жила вся Москва. Редкие письма от сына, который писал очень коротко, были единственной темой их разговоров. Сын почти ничего не рассказывал о себе. Один раз только сообщил, что сильно болел, но теперь совершенно здоров благодаря искусству здешних, северных колдунов, которых называют шаманами. Письмо это было последнее, оно обрывалось на середине и было только что передано Александру Сергеевичу Таней Лотосовой.

Такого Василия родители не знали.