Мы простимся на мосту

– Я сегодня, как видите, один, без кавалера вашего, без Терентьева! – весело сказал Блюмкин. – И с прекрасной новостью, Дина Ивановна! Нас с товарищем Барченко пригласили на премьеру «Святого Антония». Подумайте только: вчера прихожу к себе в кабинет, а у меня на столе две контрамарки! Вот это действительно нам повезло! Я ведь и сам человек искусства, Дина Ивановна. Если бы не ситуация в стране, когда нужно быть ежесекундно начеку и с этой игрушкой вот не расставаться, – он хлопнул ладонью по кобуре, висевшей на поясе, – я бы тоже занялся каким-нибудь художеством. Нельзя! Дела много!

– Вы будете с ним на спектакле? – потемнев лицом, спросила она.

– И после похитим мы вас, дорогая, и – праздновать… Ну, вот и приехали. Скоро увидимся!

Даже Варе, которая после случившегося во время пасхальной службы была еще больше прежнего занята тем, что вместе с другими, такими же наивными людьми придумывала, как помешать изъятию церковных ценностей, а на самом деле, как теперь понимала Дина, мечтала только об одном: возвращении своего мужа Алеши Брусилова, который уже два года числился в умерших, – даже Варе она не сказала о том, что Блюмкин пообещал привезти Барченко на премьеру. При одной мысли, что она увидит его, вся кровь приливала к сердцу, и страх и восторг охватывали ее с такой силой, что Дина переставала понимать, где она и что с ней. Она не помнила о том, что на спектакле собиралась быть вся ее семья – и муж, разумеется, тоже, – и, стало быть, всем им придется столкнуться.

В особняке Ивана Христофоровича Берга, не так давно национализированном для театра, зрительный зал был набит до отказа. В первом ряду сидели семья режиссера и многочисленные родственники со стороны жены – все чернобровые, горбоносые, с темными ресницами. Женщины смущенно тискали на крупных коленях маленькие носовые платочки. Сам режиссер, потерявший голос от волнения, не в шубе, а в короткой сатиновой рубашке, из рукавов которой жалко и болезненно торчали его очень худые, с перекрученными венами руки, знаками делал последние распоряжения артистам.

Дина Ивановна Форгерер, нарядная, как и подобает Смерти, с румяными щеками и золотым обручем, перехватывающим ее огромные волосы, смотрела сквозь щелку тяжелого занавеса на происходящее в зале. Она видела, как в левую дверь вошел ее муж, Николай Михайлович Форгерер, такой же красивый и статный, как обычно, в прекрасном костюме и бабочке, как он оглядел разношерстную публику и, мягко и неторопливо ступая, протиснулся в свой шестой ряд. Потом вошли Тата с Алисой Юльевной, и Алиса Юльевна вела за руку нарядного Илюшу, а у Таты на ее длинной и хрупкой шее мерцала ниточка жемчуга. Отчим, наверное, должен был приехать прямо из больницы.

Зрительный зал заполнился разнообразными человеческими запахами: от терпких духов до запаха черного хлеба и лука, которыми многие и закусили, готовясь идти на премьеру в театр. Ни Блюмкина, ни Барченко не было.

– Готовимся к выходу! – знаками показал режиссер, и выкаченные глаза его, задрожав, закрылись от волнения.

И тут же она увидела его. Он был один, без сопровождающих. За эти месяцы он похудел так сильно, что пиджак, который она хорошо помнила, висел на нем мешком, и от его прежней грузности не осталось и следа. Лицо его было измученным, но больше раздраженным, с глубокой и неутихающей досадой. Мимо, почти задев его своею золотистой, до пола свисающей шалью, прошла очень тонкая женщина, коротко стриженная, с низкой, до самых глаз, челкой и с такими повадками, как будто она точно знала, что все и всегда перед нею расступятся. Он слегка поклонился, пропуская ее. И тут же ревность к этой незнакомой, не имеющей к нему никакого отношения женщине вонзилась когтями, и так глубоко, что Дина Ивановна чуть не заплакала.

– Да где же вы, Форгерер! – Актер Захава, загримированный столь искусно, что и родные родители не узнали бы его с первого взгляда, налетел на Дину. – Кого вы там ищете? Мы начинаем!

Играли блестяще. И главное, как это казалось молодому умирающему режиссеру, Смерть, которую он должен был отогнать этим спектаклем, действительно отступила, и когда он, шатаясь от слабости, поддерживаемый под руки товарищами, вышел под звонкие аплодисменты кланяться, то первый раз за много месяцев у него не болела и не кружилась голова, а вечно кровящая рана, которою стал его тощий желудок, почти не горела огнем, как обычно.