Мы против вас

Однажды Мира отважилась обсудить с Петером этот вопрос в хоккейных терминах: «Супружество – как хоккейный сезон, да, любимый? Даже лучшая команда не бывает лучшей постоянно, но она все равно хороша, даже если играет плохо. С браком то же самое: брак оценивают не во время отпуска, когда мы пьем вино перед обедом, у нас потрясающий секс, а самая большая проблема – это слишком горячий песок и что солнце слишком ярко светит на смартфон и мешает на нем играть. Брак измеряется дома, по будням, по нижней точке, по тому, как мы разговариваем друг с другом и как мы решаем конфликты».

Петер обиделся, словно жена затевала ссору, и спросил, чего она «хочет». Она ответила, что хочет «взрослого обсуждения наших проблем». Петер чересчур надолго задумался и наконец сказал: «Ну вот ты, например, вечно суешь в холодильник пакет с двумя каплями молока, вместо того чтобы прополоскать его и положить в мешок для бумажных отходов». Мира молча воззрилась на него, а потом спросила: «Ты правда думаешь, что именно ЭТО – самая большая проблема нашего брака?» Петер оскорбился: «Зачем СПРАШИВАТЬ, если ты только искала повод прицепиться к ответу?» Мира потерла виски. Петер хлопнул дверью и уехал на хоккейный матч. Отношения – штука сложная.

Вечером Мира сидела за кухонным столом. Она видела некролог в газете. Перед Мирой стояла неоткрытая бутылка вина и два бокала. Мира вертела на пальце обручальное кольцо, туда-сюда, словно хотела закрутить разболтавшуюся гайку. Иногда снимала – просто чтобы почувствовать, каково пальцу без кольца. Холодно. Палец мерз, словно кожа в этом месте истончилась.

Уже поздним вечером Мира услышала, как у дома остановился «вольво». Мира понимала, что это глупо, но все же встала прямо за дверью. Потому что, когда она услышала шаги Петера, ей захотелось знать, сразу ли он вставит ключ в замочную скважину или помедлит. Поколеблется ли. Нужно ли ему постоять за дверью, сделать глубокий вдох, прежде чем набраться сил войти в дом.

* * *

Петер протянул руку к замку и замер. Осторожно прижался лбом к двери, словно пытаясь услышать, дышит ли дом, есть ли там, внутри, кто-то, кто еще не спит. Потому что не особенно давно, когда Мира думала, что он спит, он слышал, как она на кухне говорила кому-то по телефону: «Двадцать лет он говорил, что я смогу заняться собственной карьерой на будущий год. На будущий год! Неужели он думает, что только ему так важно знать, хорош ли он в своем деле?»

Двадцать лет Петер говорил себе, что все, что он делает, он делает не ради себя, а ради других. Он стал профессиональным хоккеистом в Канаде, чтобы обеспечивать семью, он занял должность спортивного директора в Бьорнстаде, потому что после смерти Исака семье требовалось надежное, безопасное место. Он боролся за клуб, потому что боролся за город. Потому что «Бьорнстад-Хоккей» – гордость горожан, единственный способ этого края напомнить большим городам, что здесь все еще живут люди. Что они все еще могут двинуть городских в челюсть.

Но сейчас Петер больше ни в чем не был уверен. Может, он просто эгоист? Он старался не думать о некрологе. Петер всегда о чем-нибудь тревожился, вечно беспокоился обо всем, от счетов до того, выключена ли кофеварка, но сегодня вечером им владело другое чувство. Сегодня вечером ему было страшно.

Он уже вставил было ключ в замок, когда металлический щелчок заставил его дернуться. В темноте у него за спиной опустилась дверная ручка, открылась дверца чужой машины.

Из машины вышел человек в черном и направился к Петеру.

* * *

Через лес ехали две машины. Одна подъехала к собачьему питомнику; из нее вышел мужчина в черной куртке, которая не сходилась на груди из-за мускулов. Мужчина пожал руку Адри. Полжизни назад Адри ходила с ним в гимназию и сейчас, конечно, ничего не имела против него, не считая того, что он тормоз хуже ревматика с одноразовым фотоаппаратом. Однажды ей пришлось ему втолковывать, что вне карты движение на юг и вниз – совсем не одно и то же. А в другой раз она объясняла, что острова не плавают, а прикреплены к морскому дну. На родословном древе этого человека ветвей не было. Сейчас Адри заметила у него на руке новую татуировку в виде паутины, настолько кривую, что Адри невольно спросила:

– За каким… Проспорил, что ли?

– Чего? – Мужчина непонимающе уставился на руку. Он явно не задумывался о том, что татуировка выглядит так, будто ее набивали в темноте.

Еще в гимназии кто-то дал ему прозвище Паук – за длинные тонкие волосатые ноги. Паук был из тех мальчишек, которым наплевать, как их прозвали, – главное, все знали, кто он такой; так что Паук принял обидное прозвище. С тех пор он сделал себе с десяток татуировок на паучью тему, и все – словно наколотые алкашом в центрифуге.