Мы. Русская антиутопия

Отныне на суше, в морях и пустынях
Слава!
О, каким же безбрежно-великим
Оказался рабочий мозг!
Слава ему!

(«Кузница», 1920, V–VI, Дорогойченко)

О, Москва! Слава, слава, слава!

(«Кузница», 1920, V–VI, Обрадович)

Слава тебе, огнеликий!
Слава рабоче-крестьянской стране!

(«Пламя», 1920, XI, К. Барышевский)

Оркестры, громче ураганьте!
Гремите, трубы, громогласней!

«Пламя», 1920, XI, Смиренские)

Ныне восславим Молот
И Совнарком Мировой.

(«Радуга», 1920,1, Кириллов)

Слава грядущим зодчим!

(«Худож. слово», 1920, I, О. Леонидов)

Не дружно ли общею грудью
Мы новые гимны поем?

(«Худож. слово», 1920, II, В. Брюсов)

«Гимн» Арского, «Гимн» Васильева, «Гимн» Вадимова, «Кантата» Барышевского… Гимн – естественная, логическая, основная форма райской поэзии.

Правда, не весь хор звучит равным пафосом: иные – от чистого сердца, а иные – только ex officio angelomm[74]. Но это легко объясняется тем, что иные из многоочитых и шестикрылых переселились в новую, монофоническую, вселенную из старой, полифонической. Все же и они диссонансов остерегаются, и потому вопрос В. Брюсова: «Не дружно ли общею грудью?» – явно излишен.

А впрочем, – в монофонической вселенной вообще нет места вопросам. В самом этом изогнутом теле вопроса – ? – разве не чувствуется Великий Змий, сомнениями искушающий блаженных обитателей древнего рая?

Для граждан древнего рая – никакого вопроса, никакого диссонанса не было даже в божественном институте ада. Напротив: св. Бернард Клервоский[75] учил, что муки грешников делают блаженство праведников и ангелов еще более ослепительным, совершенным. И потому так логично звучат строки:

Мы в кипящем Гольфштреме крови.
То и дело плывут костяки. Пустяки!
Доплывем…

(«Кузница», 1920, V–VI,Дорогойченко)

И так логично с «Те Deum» сплетаются мотивы чрезвычайно крупповские[76]:

Влюбитесь в картечь и в жгучую тысячелетнюю месть!
Да здравствует орудийный смех!

(«Кузница», 1920, V–VI, Дорогойченко)

Служат мне в восторгах мщенья
Молния и гром.

(«Пламя», 1920, VII, Студенцов)

Мести напиток кровавый
Пролился багровой дугой.

(«Грядущее», 1920, XII–XIII, Александровский)

Не по одной и не по две —
Ядовитую сволочь к стенке!

(«Кузница», 1920, V–VI, Дорогойченко)

И сладостны «пулеметные трели», «рев глоток пушечных», куски свинца, окровавленные клочья, пробитые черепа. В древнем раю истребление ангелов Сатаны совершалось эстетичней: единственным оружием был изящный пламенный меч Михаила. Но что делать: жизнь становится все сложнее, и сложнее – оружие, и сложнее – задача монофонии. Чтобы одолеть эту задачу, чтобы срифмовать с легкостью ангельской: «костяки – пустяки», для этого нужны качества сверхъестественные. И оттого мы, конечно: «Красные Орлы», «Гиганты», «Титаны», «Исполины», «Бессменные мощные Исполины». И тот же самый этикет, какой был установлен по отношению к Иалдабаофу и земным Высоким Особам: Мы, Наше, Всеблаженный, Всемилостивый. Но теперь уже не только «Мы», «Я» – теперь: Труд, Жизнь, Сила, Воля, Сонь, Лень, Веселье, Любовь, Гордый Разум, Достиженье, Зло, Кровь, Радость, Юность, Знанье, Гниль, Грядущее в Огненной Зыбке, Будни, Вчера, Завтра, Девятый Вал… Автоблагоговение доходит теперь до того, что все относящееся к Себе – Мы Пишем С Заглавных Букв: даже Сонь и Лень…

Сравнивать Титанов с Пушкиными и Блоками – разумеется, не следует: те – из старой, лилипутской, вселенной. Титанов можно сравнивать только между собой. Петербургское «Грядущее» и «Пламя», псковские «Северные зори» в хоре Титанов играют роль (сравнение, может быть, слишком земное) левого клироса, где по обычаю поет козлобородый дьячок с сыновьями, поет кое-как, по старинке. Из публики подтягивают любители – московское «Творчество» и полтавская «Радуга». И наконец, на правом клиросе – настоящее, «партесное», пение[77]: «Кузница», «Горн», «Художественное слово».

Из всего левого клироса выделяется только один голос: Ивана Ерошина[78]. У него хороший учитель: Клюев, и не Клюев «Медного Кита», а Клюев «Избяных песен». Остальное – дьячки.