Мы с Санькой — артиллеристы...

А тут я в городской бане, в кирпичной. Зашёл туда, где моются — ну и гомон! А воды — наливай сколько хочешь, она разная из кранов течёт: и кипяток, и такая, словно из колодца — лёд льдом. Более того — под потолком у стены два сита железные, и оттуда вода ливнем льётся, только покрути вертушки на трубе. Вот это роскошь — свет не видел! А тут ещё каждому дали по брусочку настоящего хозяйственного мыла величиной с спичечный коробок, которых накроил каптенармус ниткой из большого бруса — не мытьё, а праздник.

Очень хорошо в здешней бане, целый бы день мылся, но ведь надо и голову на плечах иметь. После помывки будут же новую обмундировку давать, так что ворон ловить не надо, а то останутся какие-нибудь обноски. Тогда и будет: на тебе, небоже, что нам негоже.

И долго ли мыть этот стриженый горшок? Пены из мыла напустил, под дождиком из-под сита обдал — и пол-Ивана готово. Ещё пять минут ушло, чтобы намылить шею и Гетману из Репок потереть мне спину. Небось же, солдаты долго не плескаются: туда-сюда и — шагом марш. Хлопцы брызгаются, весело кричат, обливаются из тазиков водой, счастливо смеются, а я незаметно раз — и за дверь. Пока они там будут беззаботно шалить, так мне уже всё новое выдадут на выбор.

— Готов? — удивился каптенармус, и у него аж глаза округлились.

— Готов! — бодро подтвердил я и даже пошутил: — Чего там долго размываться? Ещё вороны схватят, подумают, что сыр.

— Ну, если готов, то иди сюда, — кивнул он мне пальцем. А на скамье рядом с ним разложены гимнастёрки с погонами, брюки с красными кантиками, горками лежат пилотки, майки и трусы — всё, что мы приволокли сюда в мешках.

Каптенармус, вместо того чтобы дать мне то, что полагается, вдруг не на шутку рассердился. И тут началось! А кто мне из ушей мыло будет вымывать — нянька? А за ушами? Там же репу можно сеять. Под каптенармусовым пальцем на моем плече откуда-то взялись грязные катышки. А ноги? Они же у меня — как кирзовые сапоги. Мне их за месяц не отмыть, если даже я буду очень стараться. И так погнал меня старшина назад, что я чуть дверь лбом не высадил в мыльную:

— Ах ты, тряпка!

С таким же успехом после меня вернулся назад и Генацвале — так мы успели уже окрестить нашего грузина. А после попытки Лёвы из Могилёва в мыльную комнату явился и сам старшина Хомутов, голый и с берёзовым веником в руке.

— Кончилось мое терпение, — сурово сказал он. — Вы что — ослепли? Парилки не видите?

А вслед за нашим каптенармусом и не наш пожаловал, и тоже с веником. Тут уж точно как только с нас кожа не пооблазила. Это же не парилка у них, а какой-то ад: дохнуть нельзя, уши в трубочку скручиваются от жары, словно лесная листва на огне. Если какого «диверсанта» не выстригли и не отравили вонючим помазком, в этом аду сам ноги вытянет. Мы охаем под вениками, извиваемся ужами, а старшины деда-кочегара охаивают:

— Что это сегодня старик слабо накалил?

После такой обработочки и катышки перестали скатываться, и мои ноги отмылись — белые, словно у барышни, такими я их в жизни не видел, и вообще под рукой тело скрипит, как капустный кочан. И все мы покраснели не хуже зрелых вишен. Одному только Гетману плохо стало, ему «медик» что-то нюхать давал.

Из бани мы идём и сияем уже в пилотках, в гимнастёрках, в лёгких ботинках. Правда, некоторые не совсем довольны, а среди них и я: одежда широковата и в плечах, и в поясе, и воротники — целые пропасти. Но каптенармус нас утешил: во-первых, всё сшито на нормальных людей, а не таких заморышей; во-вторых, мы ещё будем расти и раздаваться в плечах, а государство нам — не дойная корова, чтобы переодевать нас потом через каждый месяц; а главное — мы отъедимся, а она после прачки сядет и тогда будет в самый аккурат. Он же это знает. Только что нам из его знаю? Нам хочется, чтобы сразу хоть плечи раздались, хоть обмундирование село. Очень хорошо бы, чтобы он тут же повёл нас отъедаться. Он и повёл.

В столовой, куда наконец примаршировала наша «колонна», было уже безлюдно. Училище только-только пообедало и пошло сытое с песнями, которые ещё слышны в отдалении. А тут всего несколько воспитанников дребезжат, не иначе как в кузнице, алюминиевыми мисками и кружками, убирая их со столов. Я немного забеспокоился: как же — будут нас ждать, уже все поели и ложки облизали. И всё из-за старшинского чистоплюйства, из-за его берёзового веника, чтобы он сгорел.

Так оно, видимо, и есть — старшина подошёл к окошку в глухой стене столовой, что похоже на амбразуру, за которым был кто-то в белом халате, и до моих ушей донеслось подозрительное слово — «расход». Расход — не доход, тут любому понятно, и, значит, будем мы сосать лапу до вечера. Но, к моему удивлению, на подоконнике появилась кастрюля, с которой поднимался лёгкий пар. Ничего не понятно: говорят одно, а делают другое. Тут надо всё мотать на ус.