Мы с Санькой — артиллеристы...

Перед генералом, свой смотр нам сделал командир батареи. Он и командиры взводов пересчитали на нас все пуговицы и крючки, безжалостно искоренили до единой морщины на животах, проверили, будто хорошие хозяева упряжь на лошадях перед дальней дорогой, как подтянуты пояса, поинтересовались, начищены ли даже задники ботинок, зная наш общий грех чистить обувь только спереди, как говорится, для старшины, и мало того — скомандовали показать руки, будто боялись, что у нас не все пальцы на месте. Нет, пальцы оказались на месте, но у многих были ногти с траурной полоской. Пришлось кое-кому идти укорачивать ноготки.

Но и после всего этого начальству не хотелось распускать строй. Кажется, если бы можно было, комбат к завтрашнему дню держал бы нас, чтобы мы не садились, не ложились, не потеряли свой лоск до генеральского глаза.

Тревога начальства передалась и нам. Если бывалые офицеры так беспокоятся перед этим самым строевым смотром, то о нас и говорить нечего. Да, видимо, и женихи так не волнуются перед венцом. Ой, что это будет? Каждый из нас, ложась спать, так аккуратно и нежно складывал свою одежду на ночь, будто была она не из обычной, а из заморской ткани, из которой шьют только принцам. Упаси Боже, чтобы «стрелки» попортились. А если бы на неё кто сел, хоть и ненароком, или как-нибудь иначе помял, то того каждый из нас живьём съел бы.

И что вы думаете? Нашёлся такой отчаянный человек. Утром бросился я надевать гимнастерку — и не могу одеть: рукав завязан тугим узлом. Не думал я, что и здесь найдутся такие же шутники, как и у нас, в Подлюбичах. Это, бывало, пойдёшь купаться на озеро, плаваешь, ныряешь, а про штаны не забывай — подойдут на берег хлопцы из чужой компании и такого тебе узла засобачат, что будешь полдня развязывать зубами, пробираемый дрожью. А тут же казарма, дневальный на страже, и всё равно умудрился какой-то чёрт. В отчаянии от того, что не миновать мне нового наказания, стал я в строй в майке, держа гимнастерку в руках.

— Опять — Сырцов, — уже без удивления сказал подполковник и сморщился, словно от зубной боли. Видно, я начинаю ему въедаться в печёнки.

— Узел, — подал я робкий голос без надежды оправдаться.

— Кто? — сурово спросил комбат, сразу сообразив, в чём тут дело.

Известно, что никто не признался. Строй стоит, молчит, у всех невинный вид, все — ангелы. Кто сделал, тот боится, а кто видел, тот не скажет по другой причине, из-за которой даже я не сказал бы, если бы и знал того узловяза. «Фискал», донос — это позор, и наоборот: принять муку за товарища — почётно.

По мнению комбата, мы — детский сад, а не будущие офицеры. Государство открыло для нас артиллерийские подготовительные училища, чтобы дать нам среднее образование, которое мы не смогли получить из-за войны, чтобы мы потом стали курсантами — артиллеристами, а мы? Фабзайцы мы натуральные. Он, если бы его воля, нам и погоны запретил бы носить. Народ недоедает, а нам хлеб с маслом даёт, чтобы вырастить себе защитников. А кто из нас это ценит? Может, тот, кто узлы на гимнастёрках завязывает и командиров не слушается? Вот попадём мы в нормальное артучилище, будем курсантами, примем присягу, там с нами чикаться не будут, как здесь. Чуть что — и под трибунал! Это нам не у мамы под подолом. Не забыл подполковник и про вывески, которые мы будем читать по слогам, если у него не хватит терпения с нами нянчиться. А окончательный приговор был таков: дневальным за плохую службу объявить выговоры. Словом, мой рукав не обошёлся тем раззявам зря. Да и меня не похвалили. Я, по мнению комбата, — растяпа. Что же мне — надо было ночь не спать и караулить свои рукава?

Из-за строевого смотра в тот день у нас не было даже физзарядки, а вновь поступившая команда привести себя в порядок. И опять хлопцы взялись за пуговицы и пряжки, не жалея ваксы, наводили блеск на ботинках, умывались, не забывая про шею и уши. Перед единственным батарейным зеркалом в коридоре казармы была очередь и толкотня. Я так раза три успел перед ним покрасоваться, а некоторые и больше. Все мы сверкали пуговицами, эмблемами и пряжками, солнечные зайчики отражались от наших ботинок. Словом, как один красавцы, юные, подвижные. Эх, если бы таким показаться дома! Там, наверное, сказали бы: «Неужели это наш Иван!» Но пришли на построение офицеры, и сразу стала видна разница между нами и ими.

На офицеров я за войну насмотрелся. Разные они были: и в солдатских кирзачах, и в хромовых сапогах, и в ватных фуфайках, и в полушубках. А таких видел только в кино о параде Победы да ещё в фильме «Небесный тихоход». Только кино — и есть кино. Это всё равно что сон. А тут наяву. Мундиры полностью обшиты блестящими пуговицами: два ряда — впереди и четыре пуговицы — сзади. Пояса — тканые из золотых нитей. А главное — награды: ордена и медали. Орденские планки такого впечатления не делают, тут ещё надо разбираться, какая из них что значит. А так поглядел — и читай.