Мы с Санькой — артиллеристы...

А Митьке повезло, его артиллеристы пригрели, и он дошёл с ними вплоть до Германии. Там и медаль заслужил. А подвиг он совершил такой. В одном немецком городке, только что занятом нашими, пошёл он с лейтенантом со взвода разведки и ещё одним солдатом выбрать место для ночлега своей батареи. Зашли в один пустой дом — ничего себе, можно разместиться. И солдатам есть где отдохнуть, и пушки есть куда поставить. Лейтенант с бойцом шли впереди, а Митька всё отставал, рассматривал немецкое жилище разинув рот. И вдруг видит он, что из-за косяка дверей, мимо которых лейтенант с солдатом прошли, не заглянув, высунулся фашист и целится из автомата его боевым друзьям в спины. Но… первый успел выстрелить Митька. В его руке был трофейный пистолет «Вальтер». Хвалиться Митька не будет, он не застрелил фашиста — промазал. Зато лейтенант успел отскочить за угол, а потом дать по той двери автоматную очередь и срезать фашиста наповал. Если бы Митька не отстал, а хоть на минуту растерялся, лейтенанту, а то и всем троим была бы амба. Вот за это Митьке и дали медаль — за спасение командира, за отвагу и находчивость. Вот какой у нас помкомвзвода, сержант Дмитрий Яцук. А дядьки говорят — шкеты.

После войны Митьке была прямая дорога в суворовское училище, но на его письмо отозвалась из дома мать. Митька и надежду потерял, что когда-нибудь её найдёт, — отозвалась. Была она под той бомбёжкой, когда они разлучились, тяжело ранена и лечилась по больницам. Затем вернулась домой. Какое там суворовское училище — скорее к матери! Да и не хотел он в суворовское, в пехоту, повоевав в артиллерии.

Пожил Митька дома с полугода, начал ходить в школу, и снова постигло его горе — скоропостижно умерла мать. Догнала её бомбёжка и дома, прикончила. Куда деться Митьке? К тётке. Тётка хорошая, но куском хлеба нет-нет да упрекнёт. А затем и вовсе в детский дом сдала — сиротский приют. Очень не понравилось там хлопцу, бывшему сыну полка. На словах жалеют, по головке гладят, а сердца холодные, руки чужие. Убежал. Поймали — опять убежал, хотел найти свой бывший полк — пусть отправляют в суворовское, хоть и пехота. Лишь бы не детдом, хоть там и кормят, и одевают. Но опять попал в детдом, только уже в другой. Сбежал бы и с того, если бы не воспитатель, бывший офицер — калека без ноги. Был тот человек без ноги, но с душой. И Митька при нём успокоился. Словом, долго слушать, а всё не расскажешь. Закончил Митька семь классов в последнем детдоме, оттуда и попал к нам. Степан Макарович, тот самый калека — воспитатель, сам его привёз в наше училище.

А они говорят — шкеты. У какого ещё командира взвода есть такая правая рука, как у нашего капитана?

Это что касается боевой славы. Но и талантами наш взвод бог не обидел, не обделил. Взять хотя бы того же Гетмана из Репок. Вы не смотрите, что он парень тихий, покладистый, слово лишнего не скажет, а послушали бы вы, как он поёт. Правда, поёт он не при всех. Это он только один раз посмел в строю затянуть: «Распрягайте, хлопцы, коней…» Но, после того как комбат пригрозил разогнать казацкую вольницу, больше не осмеливается. В строю песню заводит один из дядек, тот, у которого голос, словно у полковой трубы. А Гетман так не кричит. Он поёт тихо, искренне, от сердца. Об этом, правда, ещё не все во взводе знают, но я однажды прочувствовал.

Как-то вечером, когда по распорядку дня у нас свободный час, вышел я за казарму, где росла старая плакучая ива. Там была лавочка, и мне хотелось посидеть на ней в одиночестве: почему-то тоскливо было на сердце. И вдруг в сумерках вижу, что кто-то там уже сидит, и слышу песню:

Смотрю я на небо и думку гадаю:
Почему же я — не сокол? Почему не летаю?
Почему же ты мне, Боже, да крыльев не дал?
Я бы землю оставил и в небо слетал.

Это был Толик-тихоня, и пел он таким искренним, чистым и прочувствованным голосом, так он просил у бога крыльев, что и мне захотелось их иметь. Гетману, видимо, нужно крылья, чтобы слетать в Репки, а я на своих слетал бы в Подлюбичи, покружился бы над родным домом белым аистом и хоть одним глазком посмотрел, как там живут мои. Хотя я здесь сыт, одет и обут, и всё у меня есть, чтобы учиться, и хоть я не бог знает на какой чужбине — всего пятнадцать километров до двора, а как захочется иной раз домой, так хоть ты плачь. Вот и идёшь под плакучую иву на лавочку, мечтаешь тут о том времени, когда уже нас пустят в увольнение. А под ивой сегодня и Гетман у бога крылья просит. И как! Такого певца у дядек нет. А они говорят — шкеты.