Мы с Санькой — артиллеристы...

— Буди остальных дневальных, — отдал я Пискле приказ, а сам ринулся к двери батарейной канцелярии, чтобы преступник, пока мы тут шушукаемся, не смылся. Я даже доволен, что на моём дежурстве случилось такое, и чувствую свою значимость и исключительность. Подумать только: вся батарея спит и в ус не дует, а я тут, может, рискую жизнью. Утром обо мне, конечно, заговорят. Я не из тех раззяв, что проспали Чапаева.

За дверью канцелярии действительно слышно какой-то шорох. В замочную щель видно свет. Честно говоря, мне немного страшновато, есть небольшой нервный колотун. Очень жаль, что нас, дежурных, ничем не вооружают. Дежурные по училищу офицеры, небось, ходят с пистолетом, а тут бери неизвестно кого голыми руками.

Когда дневальные собрались у меня за спиной, я решительно толкнул двери, но они оказались закрыты изнутри.

— Открывай! Дежурный! — пригрозил я.

Шорох за дверью утих, а затем и потух свет, но дверь не открылась. Проходит минута — вторая — тихо. Как бы тот гад через окно не убежал. Правда, они на зиму забиты, вставлены двойные рамы и заклеены бумагой. Так можно стекло разбить. Но мы на втором этаже. Не так просто выскочить: можно и ноги поломать.

— Дневальные, под окно! — громко приказал я, чтобы злоумышленник услышал и понял, что пути к отступлению у него отрезаны, а сам начал снова стучать в дверь.

Осада канцелярии длилась минут десять. В конце концов преступник понял, что ему не выкрутится, и открыл двери. Я переступил порог, включил свет и разочаровался: никакой это не шпион. Это Стёпка Рубцов. Куда и делась его наглая самоуверенность. Дрожащими руками он пытается засунуть на место ящик письменного стола, но тот перекосился и не слушается. Он такой растерянный, что не может и слово сказать.

— Что ты здесь делаешь? — сурово спросил я, а он бледный, словно молоко.

— Я это… папиросы хотел, — наконец пролепетал он, а потом начал проситься: — Слушай, будь корешем, не докладывай. А? Ты же — не фискал. А?

Таким я себе его и представлял, когда мечтал о дуэле, растерянном и жалком слизняке. Но сейчас радости у меня почему-то нет. Я тоже не знаю, что мне делать. На душе пакостно, мне почему-то стыдно, неловко. Мягкое всё-таки сердце, хоть бабушка и говорила, что оно у меня каменное.

Стёпку я отпустил спать, так ничего ему и не пообещав, а сам задумался. И мысли заполонили меня нелёгкие. Ну доложу я, так выгонят же гада из училища. Куда он потом денется? Будет, как говорит подполковник, читать в городе вывески по складам. Форму отберут, переоденут в свои обноски, и — шуруй, Вася, на все четыре! Жуть.

Да и докладывать — не очень приятное дело. Хотя он и ноготка моего не достоин, а всё же однокашник. Чего хорошего, во взводе найдутся такие, что подумают, будто я — фискал. Пусть бы без меня разбирались. Не хочу я этой славы.

Но и утаить ночное происшествие не выйдет: гляди, как бы самому дороже не обошлось. Докажи потом, когда всё откроется, что ты не одного с ним поля ягода. Скажут, что сообщник. Да и как я это утаю? А у дневальных разве языков нет?

И я доложил. Когда подполковник пришёл на службу, батарея уже вернулась с физзарядки и умывалась. Не успел комбат переступить порог казармы, как я душераздирающим голосом завопил команду «смирно!». Продуманный заранее рапорт льётся, словно выученный наизусть стих.

— Товарищ подполковник! За время моего дежурства в батареи никаких происшествий не произошло, кроме того, что воспитанник Рубцов, тайно пробравшись в ваш кабинет, шастал в вашем столе!

Кажется, так хорошо отрапортовал, как говорится, по всей форме, а Маятник недоволен. Качнувшись несколько раз, он ехидно спросил:

— Как это тайно пробравшись? А дневальный спал или ворон ловил? Растяпы!

Пискля, который как раз и подкараулил преступника, оказался не менее красноречивым чем я:

— Никак нет! Чтобы не уснуть, я ходил в это время умыться холодной водой!

— И оставил свой пост, растяпа!

А затем началось:

— Рубцова ко мне!

Не прошло и получаса:

— Сержанта Яцука к подполковнику!

Многих в тот день вызывали в канцелярию батареи. Вызвали из столовой, с занятий. Дневальные носились от казармы до учебного корпуса, будто фельдъегеря по приказу его величества. Не прошли они и мою особу — тоже позвали. Подполковнику, оказывается, уже известно и про мыло, которое у нас пропало, и про вещевой мешок, с которым я ходил в увольнение. Вот тебе и закон — тайга.

Ну и жарко было на том комбатском допросе. Я краснел там и белел, пришлось даже слезу пустить. Но в конце концов комбат поверил, и всё для меня закончилось счастливо.

А Стёпка проучился с нами всего ещё день. Затем его вызвали с урока, и когда после занятий мы пришли в казарму, то уже его не застали. Но мне он оставил прощальное «бывай». На своей постели я нашёл бумагу, на которой было поспешно начертано карандашом: «Помни, кореш, мы с тобой ещё встретимся». Наслышанный про замашки жуликов, я немного смутился, но через некоторое время успокоился: Стёпка из Ростова, а я туда не собираюсь.