Мы с Санькой в тылу врага

— А такэ дурнэ, а такэ ж лядащэ, — говорит она про Саньку.

И я тоже «дурнэ» и «лядащэ».

— Каб вы сказылыся, хай вам грэц!

Мы ничего не имеем против, лишь бы до веревки не дошло. Санька виновато шмыгает носом. Я рассматриваю свои бурки. На одном из них из свежей дыры торчит клок рыжей ваты. Нужно как-то запихать ее внутрь, не то будут мне дома от бабушки «партизаны»…

А за окном, во дворе, подкрадывается к синице старый Санькин кот. Синица бойкая, ловкая: скок-поскок — и на вишню. Кот только облизнулся. Так тебе и надо, бездельник.

— Гэть видсэля пид тры чарты, скажэнны! — турнула нас из хаты тетя Марфешка, и мы выскочили за порог.

20. А МОЕЙ МАМЕ УЖЕ НЕ ХОЛОДНО

В хате у нас пахнет лекарствами. Мамина сестра, тетя Марина, приходит теперь к нам каждый вечер. Сядет на скамеечке напротив кровати и тихо плачет:

— А моя ж ты девонька, а моя ж ты сестричка…

Нас с Глыжкой будто и нет в хате: ходим на цыпочках, не смеемся, не играем — слоняемся из угла в угол, места себе не найдем.

В тот вечер мама подозвала нас к себе.

— Наклонись, — попросила она меня и, погладив мою голову горячей рукой, прошептала: — Горькие вы мои… — Большая слеза скатилась по опухшей щеке и повисла на мочке уха, как бусина, — Ведите себя хорошо… Придет отец… Береги братика…

Глыжка стоит рядом, насупился. Он не совсем понимает, что происходит, и поэтому несмело спрашивает:

— Мам, а ты куда?..

Мы спали на печи, и ночью мне почудилось, будто за ворот упал большущий прусак. Я почувствовал, как он бегает по спине, со страху вскочил, стал отчаянно грести под рубахой руками, стараясь сбросить эту мерзость.

Потом в голове немного прояснилось, и я все понял. Тетя Марина негромко причитает над постелью, а у мамы в руках — свечка. Бабушка растерянно бегает по хате, и по стенам пугливо мечутся ее тени: одна от свечки, а вторая от плошки.

Я соскочил с печи, подбежал к кровати. Мама лежит строгая, на ее восковом лице застыл торжественный покой. Мне не верится, не хочется верить. Может, ей просто полегчало и она уснула? Но свечка… И этот тетин голос. От него мороз по коже…

Утром я хожу, как в тяжелом, страшном сне. Мама лежит на скамье. Она уже в новой кофте и юбке. На лбу, как повязка, какая-то желтая бумажка. На ней что-то нарисовано, что-то написано. А в руках, сложенных на груди, все та же свечка. Свечами пропахла вся хата, я слышу их медовый, приторный запах даже во дворе.

У маминого изголовья, уткнувшись носом в толстую книгу, бубнит что-то непонятное Чмыхова Мавра, пожилая женщина с сытым, лоснящимся лицом. Ее все зовут у нас монашкой. Попа в нашей деревне давно нет, вот Мавра и зарабатывает свой хлеб на покойниках.

На кончике ее мясистого носа чудом держатся старые, треснутые очки. Кажется, они вот-вот свалятся на пол и разобьются вовсе. И тогда все кончится. Кончится это гнусавое пение, это бесконечное «господи помилуй; господи, помилуй; господи, поми-и-и-луй…».

Маврин голос, как угар. От него у меня болит голова, от него нет спасения ни на печи, ни за дверью, ни во дворе.

С самого утра у нас полная хата женщин. Они входят тихо, у порога как-то испуганно, торопливо крестятся и вытягивают шеи, заглядывая через головы передних, слышится их шепот:

— Отмучилась, бедная…

— Вот сирот только оставила…

— Гляди ты, как живая…

— Так ведь молодая еще совсем. И сорока нет…

— Эх, бабский век…

— А старшой, глянь-ка, не плачет…

— В отца пошел, твердокаменный…

— А меньшенькому это сколько же? Ай-я-яй, видно, и помнить мать не будет…

— Будет. Я свою помню, хоть и малой осталась…

А я и правда не плачу. И хотел бы, да нечем — слез нет.

Почему-то мне вспомнилось, как давно — я еще не ходил в школу — к нам приехала скорая помощь. Хата горела ясным пламенем. Надо мной склонился какой-то дяденька в белом и что-то такое сказал. Тогда я услышал, как зарыдала мама. Она голосила, словно по покойнику, рвала на себе волосы, падала на диван и билась головой о стену. Белый дяденька не знал, кого спасать — меня или ее.

А потом больничное окно. Каждый день утром я дышал на стекло, чтобы растопить наледь, и в маленький, как пуговица, глазок выглядывал на улицу. Под окном стояла она, моя мама, и радостно улыбалась.

Соседская девочка Валька, которую не отдали в больницу, умерла, ее задушила скарлатина, а меня отец на санях привез домой.

И вот мама лежит на скамье.

Мне кажется, что я — это вовсе и не я, а кто-то другой, сторонний. В печи жарко горят дрова, языки пламени скачут в трубу. Кипят чугуны. Большие чугуны. Для свиней. А в них варят сегодня борщ и кашу. У печи суетятся чужие женщины. И чего им здесь нужно?

По двору ходят чужие мужчины. Вот Скок вытащил из дровяника доску, положил на утоптанный снег, прошелся по ней рубанком. Розовые кудрявые стружки вьются клубками, падают на снег. Похрупывает под железком сухой смолистый сучок — не хочет строгаться.

Какие-то мужчины топчутся с ломами и лопатами, смалят самокрутки.

— Не в пору померла, — вздыхают, — земля будет, что камень.