Мы с тобой Дневник любви

В дневнике 1941 года он запишет: «Мудрость жизни состоит в том, чтобы приучить себя к мысли о необходимости расстаться со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Всё, чего страстно хочется, то вечно, а что собственное, то смертно».

Снова в Тяжине. Солнечный день. На земле много разноцветных листьев, но деревья все зелёные. Ходили за грибами и набрали белых. Вечером взошла полная луна. Перед сном были у берёзки. Я думал о том, что пусть сейчас в движении нашем скорость ещё невелика — этим смущаться не надо: мы остановиться не можем — это раз, второе, что, рано ли, поздно ли, наш ручей прибежит в океан.

...Я просил ещё укрепления своей связи со всем Целым умершего прошедшего люда, просил в настоящем тех встреч, в которых по человеку встречаются со Всемчеловеком. Ещё просил о свете на том тёмном пути, когда люди прощаются с жизнью, чтобы страшный для всех конец мне преобразился в радость. Я молился, как молятся настоящие христиане, и знал, что всё это пришло ко мне через Л., и не страшился. Пусть через Л., но она ведь со мной! А если бы ушла, то душа её со мной навсегда.

Вечером были в клубе, слушали доклад «Международное положение», и понял перемену ориентации от «благополучия» к «судьбе».

Только у робкого или мужественного человека судьба сказывается по-разному. У деятельного человека судьба побуждает к деятельности, а у робкого — судьба в утешение, у ленивого — в оправдание.

Вот было, в кухне завизжала собачка, а я лежал ещё в постели.

—Что же делается с собакой, — сказал я, — надо посмотреть, не защемило ли её, не умерла бы от чего?

— Не ходи, милый, — сказала Л. (ей очень не хотелось вылезать из тёплой постели), — ну, умрёт, — значит, судьба...

Мне тоже не хотелось, но, услыхав такую «судьбу», я вскочил и побежал скорее, вопреки той «судьбе», скорее, скорей собачку спасать! И я её спас, и моя живая судьба победила «судьбу» моего ленивого друга.

Октябрь. Птицын спросил Л.:

— Знает ли М. М., с кем он имеет дело, какая вы?

Мне уже давно кажется, будто я не совсем её знаю, а только узнаю. Вчера я спросил Птицына:

— За что вы любите В. Д.?

— За её чисто мужской ум, — ответил он и в свою очередь спросил меня, за что я её люблю?

— За чистую женственность, — ответил я. Мы оба были правы: она одинаково могла бы быть и профессором, и духовной воспитательницей. Но ум её был не занят, и сердце не находило ответа.

Так бывает, и, наверно, в древности от женщин в таких состояниях рождались пророки. А когда ум у женщины определился в университет, то стал ограниченным умом определённого факультета; отсюда пророков нечего ждать!

Надо помнить на каждый день независимо от того, хорошо тебе или плохо, что люди нашей страны живут тяжело и выносят невыносимое.

— Почему это. Л., — спросил я, — сегодня я чуть-чуть нездоров и вот ты уже меня больше любишь, и я знаю по себе, что, заболей ты телом своим, и я сейчас же заболею любовью к тебе. Почему при несчастье с другом любовь усиливается?

— Потому, — ответила она, — что в несчастьях мы делаемся ближе к Богу, а это и значит любовь.

Почти каждый день я думаю о нашей встрече как чуде, потому что я не мог ранее предполагать существование подобных людей и подобного глубокого сходства Двух.

Не могу жить в городе безвыездно! Решено завтра ехать искать дачу под Звенигородом.

Ездили и ничего не нашли. Николина Гора — это дача делового человека, Дунино — дача человека вольного.

Мир в неслыханном горе. Глядя со стороны на жизнь, теперь всякий просто глазами видит её бессмысленность. А изнутри каждый для себя на что-то надеется и, проводив с печалью один день, на другое утро встаёт и шепчет: «Хоть день, да мой».

Так показывается извне бессмысленно-вековечное родовое движение человека — полная тьма. И только если глядеть с закрытыми глазами внутрь тьмы, показывается непрерывная цепь полных смысла жизненных вспышек: это мы, люди, как личности, вспыхиваем, передавая свет жизни друг другу.

Сколько людей прошло мимо меня, и сколько раз я слышал от них о себе, что будто бы я не только хороший писатель, но и хороший человек. Много даже и писали об этом, и всё-таки всерьёз я ни разу не поверил в то, что я замечательный и хороший.

Но вот Л. пришла и сказала мне, и через неё я это принял, поверил в себя, и узнал, и обрадовался, и поднялся. Так при солнечных лучах утра поднимается к небу туман над рекой.

На ночь она читала мне «Гитанджали» Тагора[55], и в меня от руки моей, лежащей у неё на бедре, в душу поступало чувство её тела, а через слово оно преображалось, и становилось мне, будто видел во сне что-то совершенно прекрасное, а потом пробудился и узнал, что не сон.