Мы с тобой Дневник любви

Как бы то ни было, а письмо моё к ней и его реализация 7-го февраля — есть замечательнейшее событие в моей жизни, день огромной силы, поднимающий на своих могучих плечах все годы моей жизни с того детского дня, когда появилась Марья Моревна.

Через три года Пришвин запишет так: «Это было в детстве. Я — мальчик и она — прекрасная молодая девушка, моя тётка, приехавшая из сказочной страны Италии. Она пробудила во мне впервые чувство всеохватывающее, чистейшее, я не понимал ещё тогда, что это — любовь. Потом она уехала в свою Италию. Шли годы.

Давно это было, не могу я теперь найти начала и причин раздвоенности моего чувства — этот стыд от женщины, с которой сошёлся на час, и страх перед большой любовью.

И вот Маша опять вернулась в Россию. Однажды я, взрослый мужчина, решился признаться Маше в этом мучительном раздвоении. Загадочно и лукаво улыбаясь, она ответила:

— А ты соедини.

— Но как же это соединить?

Ещё загадочнее улыбаясь, она мне ответила:

— Но в этом же и есть вся трудность жизни, чтобы вернуть себе детство, когда это всё было одно.

Тут ничего не может прийти со стороны, в этом же и есть твоё личное дело, — соедини, и создашь любовь настоящую, без стыда и без страха».

Прекрасная моя Маша вскоре после того умерла. Прошло много лет, и всегда, когда я бываю в духе и вспоминаю Машу, пытаюсь сказать ей что-нибудь хорошее. Но только после упорной борьбы всей моей жизни два года назад мне удалось выполнить её завет-поручение, и совесть моя стала спокойна».

Надо вспомнить всю задумчивость, все выражения, все реплики Веды после чтения письма.

— Скажите же, чем отличается поэзия от любви, — спросил я. — Не есть ли это одно и то же?

— Поэзия — это с мужской точки зрения, — ответила Веда, — а у женщины это — всегда любовь. Радость от встречи того и другого, боль — от подмены: вот и вся наша женская жизнь.

— Трагедия Олега была в том, — сказал я ей, — что поэзия лишила его необычайной силы внимания. У вас же не хватило силы ждать.

— Значит, сущность любви состоит в ожидании? — спросила она.

— Да, — ответил я, — вы же сами Мастер любви, вы должны это знать: Мастер любви учит ждать.

Не знаю, любит ли она, как мне хочется, и я люблю ли её, но внимание наше друг ко другу чрезвычайное, и жизнь духовная продвигается вперёд не на зубчик, не на два, а сразу одним поворотом рычага на всю зубчатку.

Рассказывая мне о своей детской попытке с Олегом перестроить вселенную, она мне была прекрасна, как снежная вершина. Но она смотрела в мою долину с такой же любовью, как я смотрел на её вершину. И я думал о том, что самой вершине её высота не кажется такой привлекательной, как нам из долины. С высоты, напротив, снежным вершинам долины кажутся необыкновенно прекрасными.

Вкусив той высоты с Олегом, она и не может найти себе пару.

— Вы, Мастер любви, скажите, пройдёт ли когда-нибудь эта острая тревога?

— Она и проходит, разве вы не чувствуете?

— А дальше?

— Остаётся, конечно, высота.

10 февраля. Читал в музее о Мамине. В зале было чисто чрезвычайно и бездушно. Никогда ещё не было в моей памяти собрано столько людей, заменяющих друг друга, как вчера...

Клавдия Борисовна была высокая, без форм, лицо простовато. Куда что девалось? Она похожа была чем-то на моль, пыльную бабочку, живущую в книгах.

Читал и чувствовал полное отсутствие слушателя: музей как музей. Но я хорошо отдохнул от «пьянства»; сладкий яд мало действует, в голове дятел долбить перестал. Но тем сильней поднимается в душе «песнь песней», и стоит глаза закрыть, как в этой пустой чистоте зала среди заменяющих друг друга людей невидимо появляется Незаменимая с её вечной задумчивостью, обрываемой улыбками.

К. Б. отозвала меня в сторонку:

— Чем объяснить, М. М., ваше молчание? Я всё жду звонка...

— А я ждал вашего.

— Но мне было как-то неловко первой после рассказа...