Мы с Витькой

— Полуношники! — ворчала она, подавая к столу. — И тот заводиловка-то. Уж большой, а ума словно у ребенка!

Последнее, видимо, относилось к Василию Никаноровичу. Почему она была недовольна сыном, я понять не мог.

После завтрака Витька позвал меня на реку, но я не пошел.

— Давай напишем письма домой, — предложил я.

Витька согласился, но не очень охотно. Даже странно: у меня желание такое, что ни о чем другом и думать не могу.

Бабка Аграфена достает из висячего шкафчика пузырек с чернилами и ручку.

Потом долго роется в сундуке и вынимает два конверта. Кладет их перед нами на столе и говорит, будто оправдывается:

— Это еще когда сыночки на фронте были…

В уголках старческих глаз накапливаются слезы, потом они медленно стекают по обеим щекам. Старуха утирает слезы передником и смотрит, как я чернилами в левом уголке листа вывожу число.

— Вот как хорошо, детушки! Родителев почитать надо… — И бабка проводит заскорузлой ладонью по моей упрямой шевелюре, а потом гладит по голове и Витьку, бойко строчащего карандашом.

Что случилось с бабкой Аграфеной? Ворчливая, будто постоянно чем-то недовольная, она всегда казалась мне мрачной и сердитой. Я был почти уверен, что она никогда в жизни не улыбается. И сейчас, правда, улыбки нет, но в глазах теплится доброта и каждая морщинка возле глаз будто освещена едва заметным светом.

— Пишите, пишите, — качает она головой, отходя к печке, — я завтра к заутрене пойду и сдам на почту…

— Можно прямо в селе в ящик бросить, — советует Витька, не отрываясь от письма.

Бабка останавливается и поворачивается к нам.

— Эко сказал — бросить! Я в собственные руки начальнику на почте вручу.

— А не все равно, что на почте, что в ящик? — опять говорит Витька.

Я вижу, как лицо старухи снова принимает обычное хмурое выражение, потухает добрый свет в глазах, морщинки становятся жесткими и некрасивыми. Она медленно поворачивается и уходит в свой угол к печке. Слышен ее глухой, ворчливый голос.

Бросить! — произносит она чуть слышно. — Родителям пишешь… бросить…

Витька, увлеченный письмом, видимо, не слышит бабкиного ворчания. Исписав лист, он так же быстро пишет на обороте. А я сижу и на моем листочке написано пока только число.

Ночью я так хорошо знал все, что нужно написать! Даже за завтраком это было ясно. А вот сейчас, когда смотрю на чистый лист, лежащий передо мной, перебираю в памяти известные слова, которые пишут в письмах, я чувствую, что они совсем-совсем не такие, какие нужны.

Хочу написать «Здравствуй, дорогая мама», но не пишу. «Здравствуй, мама!», «До свиданья, мама!» — разве эти слова приходили мне в голову ночью?

— Дай ручку, адрес написать, — просит Витька.

Собираясь запечатать конверт, он спрашивает:

— Может, в одном отправим? Давай, а то заклею…

Приподнимаясь и заглядывая через стол в мой листок, он присвистывает:

— Это и все?..

Так как я молчу, ему кажется, что я жду помощи.

— Ну чего тут мудрить-то? Давай пиши. — И Витька начинает диктовать: — «Добрый день… или добрый вечер… дорогая мама! Я живу хорошо, чего и тебе желаю…»

Витька говорит складно и совсем не то, что мне надо. Но, что именно нужно мне, я и сам не знаю.

— Ладно, погоди, я сам… — машу я рукой.

— Отстань, стрикулист! — вдруг обрушивается на Витьку бабка. — Не мешай человеку. Нахватал небось в письме-то что ни есть…

Витька от неожиданного нападения хлопает глазами и невнятно бормочет:

— А я что… я написал…

— Ну и беги во двор да регочи там, ровно жеребенок, — отчитывает бабка.

И Витька, состроив мне рожу, скрывается.

Старуха подходит к столу, некоторое время смотрит на мой пустой лист, а потом советует:

— Ты, сынок, пиши что знаешь. Мать — она все как есть поймет.

И опять отходит к печке, гремит там посудой.

Я решительно обмакнул перо и принялся писать:

«Здравствуй, дорогая мама! Я живу хорошо, чего и тебе желаю…»

Потом написал о том, как ходили на рыбалку, за грибами. Хотел описать происшествие с тачанкой, но решил не расстраивать маму.

Довольно быстро справился с письмом, поставил подпись, а в самом низу приписал:

«Обязательно пришли ответ, а то мне без тебя очень скучно».

— Чудная эта бабка, правда? — хихикает Витька, когда я, покончив с письмом, разыскал его в кустах на реке.

Я не отвечаю, так как ничего чудного в старой женщине не нахожу. Витька по-своему понимает мое молчание и пускается в рассуждения.

— Чего удивительного! В школе не училась и нигде дальше своей деревни не была. На поезде ни разу не ездила, — Витька пожимает плечачми, — понимаешь, ни разу. А самолета, наверное, и в глаза не видала. Во тоска, правда?

Жить в деревне на одном и том же месте в течение года, трех, десяти… Это, должно быть, и правда, не весело. Но мне вовсе не смешно. Мне, наоборот, очень жалко бабку Аграфену.

— Спишь, что ли? — спрашивает Витька.

И я снова не отвечаю.

Сквозь дремоту слышу, как изредка всплескивает волна на реке, монотонно шумит вода у плотины. Солнышко пригревает спину, и я проваливаюсь в сон…