Мы сидим на лавочке…

И вот тем самым вечером на сороковой день, когда Клава вернулась домой, проводив старух и Авдеича после поминального застолья, она застала у себя в комнате сердитую Мишину маму. Мишина мама рылась у них в гардеробе, а Херовна и мамка с Петюней на руках растерянно топтались в дверях.

— Глянь, Петюнечка! К тебе баба из деревни приехала! — прогулила мамка, желая привлечь внимание Мишиной мамы к внуку.

— Они еще свое отродье мне суют! Извели Мишеньку, погубили сыночка! Он, до того как с этой девкой связался, по двести рубликов мне посылал! — сорвалась на крик Мишина мама.

— Оно и видно было по нему, когда женился! Ни трусов, ни маек, ни рубашек, не говоря уж о ботинках! Мы перед свадьбой с Клавкой с ног сбились, жениха одевали! А это мама родная с него тянула! А на кой тебе в деревне двести рубликов-то? С трактористами гулять? Шалава старая! — подцепилась Херовна.

— Не надейтесь, Мишины вещи все с собой заберу, — со слезой сказала Мишина мама, складывая в Клавкин портфель ее лисью формовку.

Клава с трудом оттащила Херовну от Мишиной мамки, запихала ей в котомку Мишин жениховский костюм, почти не ношеный плащ и ботинки и пошла провожать ее на вокзал. Всю дорогу Мишина мама дулась на Клаву за портфель и формовку, а на посадке в электричку сказала, что все равно подаст на алименты.

Дома Клава долго сидела за столом у закутанного в мамкин халат теплого чайника со свистком. Петюнечку старухи уложили с собой. По стенам так же гуляли ночные всполохи от редких машин, но счастье уже покинуло Клаву, и ничто, кроме ее ремесла, не могло принести ей покоя. Даже когда Миша лежал в больнице, Клава на шабашки не выходила, хотя деньги ей были очень нужны. Она все надеялась, что вот-вот и они пойдут вместе, как в те далекие прекрасные времена. Но чуда на ее долю не хватило, поэтому на следующий день она со старухами произвела полную ревизию хранившегося в антресолях инвентаря. Сидеть в декретном отпуске, сложа руки, она не могла, а молока после смерти Миши у нее и так почти не было. Клава хотела предложить Херовне пойти к ней в напарницы, но у той распухли ноги, да и боялась Клава оставить Петюнечку одного с ненадежной мамкой. Да и как ее звать с собой, если на семейном совете Херовна кричала, чтобы Клавка вообще дома сидела, что с ее пенсией им хватит, да и Авдеич со старухами не последний кусок доедают, помогут, в случае чего. Не понимали они, что сидеть дома Клава уже не могла. Что у нее внутри все дрожало дома, наверно, сердце, что дома ей уже не усидеть, потому что память об утраченном счастье гнала ее из дому куда-то в чужие, еще не обихоженные ее руками квартиры.

Первая шабашка прошла хорошо. Мамка оказалась замечательной ответственной бабкой, и Петюня с ней даже не прихворнул. У мамки с Херовной Петюнечка вообще получился нарасхват, они и Авдеичу под стопочку наперебой доказывали, кого из них он больше любит. А потом пошло-поехало… Утро-вечер, потолки-стены, двери-окна, деньги вперед… «Выпейте, Клава, не стесняйтесь!» «Нет-нет, я не пью, у меня ребенок грудной! Да я ему по утрам в бутылочку сцеживаю…» «Ну, тогда возьмите с собой!»

Через неделю после Мишиных годин Клаву вызвали в суд и приговорили выплачивать Мишиной мамке по тринадцать рублей с копейками в месяц. Мамка его в суде кричала, что Клавка нетрудовые доходы по шабашкам зашибает, но доказательств у ней нее было, а свои руки, с обломанными ногтями и вьевшимся в кожу цементом Клава прятала от судей в карманы старенького пальто.

* * *

Нет, евреи в космос не полетели. Нечего в космосе делать нормальному еврею. Да и от участия в локальных региональных конфликтах психически полноценный индивид еврейского происхождения постарался бы уклониться. Вежливо, но твердо, как накануне учили Хилю мама и бабушка. Но это учение не пошло Хиле впрок, потому что она, в глубине души, очень сердилась на мамочку. После папиной кончины и трех месяцев не прошло, как мама и дядя Хаим решили расписаться и уехать из страны в самый ответственный для перестройки народного хозяйства момент. Бабушка сказала, что раз мама еще живая, то она и должна думать про живое, но Хиля чувствовала, что со смертью папы что-то очень большое и теплое умерло в ней. А когда мама начала собирать чемоданы, громко размышляя о живом, и уложила с собой даже бабушкины золотые сережки, то бабушка перестала давить на Хилю и на все махнула рукой. Ничего теперь Хилю дома не держало, она вдруг всего перестала бояться и записалась в командировку в Абхазию.