Мы — советские люди

Девушка знала, что отец хитрит. Он не мог так думать. Но ей не хотелось на прощание обижать стариков, и она мягко сказала:

— Папа, я слышала, что сейчас даже каркас Дома Советов переплавляют на снаряды и танковую броню. Мы должны победить любой ценой. Сейчас не до мелочной расчетливости.

В эвакуацию она не поехала. Но слова отца заставили ее задуматься. Ну да! Она знает языки, она, наверное, может принести Родине на войне большую пользу, чем ухаживая за ранеными, С этой мыслью она пошла в районный комитет партии.

Это были последние часы перед сдачей города. Усталые, до смерти измученные, подавленные горем люди жгли в печах бумаги. Сухой пепел летал по комнатам и шуршал под ногами. Входили и выходили вооруженные дружинники из рабочих батальонов. Сердито звонили телефоны. Было не до нее. Никто не хотел слушать эту тоненькую, красивую, хорошо одетую девушку. Но тут, обычно робкая и деликатная среди чужих, она впервые проявила характер. Кого-то обманув, от кого-то отшутившись, кого-то попросту оттолкнув с дороги, она пробилась в кабинет секретаря райкома, назвала свою довольно известную в городе фамилию и заявила, что отлично знает языки и просит дать ей какое-нибудь военное задание.

— Что, что? Вы дочь профессора Н.? Почему не уехали? — сказал секретарь райкома, с трудом отрываясь от горьких эвакуационных работ, и внимательно посмотрел на документы. Вдруг что-то вспомнив, он опросил ее: — Вы знаете немецкий?

— Как свой украинский.

Секретарь райкома еще раз с сомнением осмотрел тоненькую юную фигуру, ее лицо, в котором было так много детского.

— Задание может быть очень сложным и, прямо скажу, опасным.

— Я согласна.

Он попросил выйти всех, взял трубку полевого телефона, лежавшую у него на столе, и назвал какой-то номер.

— Вы слушаете? Это я, да, у меня нашлась подходящая кандидатура, — сказал он кому-то. — Да, немецкий, отлично. Вполне подходит, я знаю ее родителей. Замечательные люди. Сейчас ее к вам пришлю. Предупреждал и предупрежу еще, — он положил трубку и опять, теперь уже с ласковым вниманием, посмотрел ей прямо в глаза: — Хорошо, свяжу вас с одним товарищем, который остается здесь для подпольной работы. Но вы, может быть, не представляете, что вас ждет. Вам все время придется рисковать жизнью.

— Я прошу вас, не теряйте попусту времени, я вам уже ответила, — сказала девушка.

И вот дочь известного ученого осталась в родном городе, оккупированном немцами, В комендатуру донесли, что ее забыли при эвакуации.

Она была не единственная оставленная в городе для подпольной работы, но из всех разведчиков она получила самое сложное, самое ответственное задание. Иные должны были следить за гитлеровцами и предателями, иные получили задание взрывать склады, портить паровозы, иные охотились за фашистскими чиновниками. Береза, знающая отлично немецкий язык, по заданию подпольного комитета должна была изображать кисейную барышню, дочь знаменитых родителей, преклоняющуюся перед Западом и не пожелавшую расстаться во имя каких-то идей с комфортом, бросить все и ехать куда-то в неизвестность на восток. В огромной квартире профессора поселился гитлеровский полковник. Ему сразу приглянулась молодая хозяйка квартиры. По вечерам они играли на рояле Вагнера, читали по-немецки стихи Гёте. Полковник ввел ее в круг своих друзей, крупных штабных офицеров, собиравшихся у него, познакомил со своим начальником — генералом.

Украинская фрейлейн имела успех. Дочь профессора и, как намекал полковник, потомок каких-то древних украинских магнатов, выгодно отличалась от вульгарных, крикливых, жирных и вздорных нацистских дам их круга. Офицеры всячески старались ей угождать, я никому из них не приходило в голову, куда ходит эта прелестная девушка, "потомок магнатов", дважды в неделю, забрав с собой пестрый зонтик, уличную сумку и книжку фюрера "Майн кампф", подаренную ей и даже собственноручно надписанную полковником.

А она шла в окраинную слободку на большой реке, входила в квартиру сапожника, помещавшуюся в беленой хатке, вынимала из сумки изящные туфельки со стоптанными каблуками, ставила их на верстак, заваленный сапожным хламом и, убедившись, что никого нет, выплакивалась на груди бородатого огромного старика сапожника слезами гнева, злости и омерзения. Тут, в этой чистенькой, незатейливой хатке, стоявшей на огородах, ее нервы, все время находившиеся в предельном напряжении, не выдерживали. Кокетливая глупенькая барышня, изящная безделушка, умевшая беззаботно развлекать грубых, самодовольных солдафонов, становилась сама собой — советской девушкой, гражданкой своего плененного, но не покорившегося города, искренней, честной, тоскующей и ненавидящей.

— Как мне тошно! Если бы вы знали, дядько Левко, как мне омерзительно жить среди них, слышать их хвастовство, улыбаться тем, кому хочется перегрызть горло, жать руку тому, кого следует расстрелять, нет, не расстрелять, а повесить!