Мы — советские люди

Вошла хозяйка, пожилая и статная украинка, которую мы видели вчера, и стала старательно вытирать у порога мокрые огромные сапоги.

— Повставалы? — спросила она.

— Одягаються, — ответила молодая. — йихалы на грузовику солдаты, гукалы — Звени-городка взята, гукалы — на Христинивку наши подалыся… Слава богу, дождалыся… — И она размашисто перекрестилась в угол, на иконы.

Когда молодая подавала нам в сенях умываться, я невольно смотрел на её красивое и странное лицо. Цветом кожи и ещё чем-то неуловимым напоминало оно те картофельные ростки, что к весне прорастают под полом, не видя солнечного света.

Обе хозяйки были очень гостеприимны и угощали нас не как чужих, хотя бы даже и почётных гостей, а как близкую долгожданную родню, вернувшуюся после многих лет разлуки в отчий дом.

— Вы кушайте, кушайте на здоровьечко… Сколько от Волги-то до нас шли, а аппетита не нагуляли… Кушайте, итти-то вам ещё сколько, до Берлина путь не близкий, — говорила старшая, а младшая всё придвигала к нам деревенские яства и большой ложкой щедро накладывала их в миски.

— Ось тильки видэлок, вилок то есть, нэма: все нимцы покралы… Ворюги! — говорила она, всё время отводя глаза.

На стене среди других фотографий в чёрных рамках, рядками висевших между двумя окнами, рядом с наивными, нарисованными на стекле, должно быть, каким-нибудь сельским маляром, украинскими пейзажиками, была фотография дюжего коренастого красноармейца с просторной выпуклой грудью и в форме старого образца.

— Муж, что ли? — спросил лётчик, старый воин, привыкший на любом посте чувствовать себя дома и, несмотря на свою грубоватую и хмурую внешность, удивительно быстро умевший сходиться с людьми.

— Ни, це мий брат, — ответила молодая, тихонько покачиная уснувшего у неё на руках мальчонку.

— А муж где? Воюет аль в плену?

— Чоловика нэмае, — ответила она, и вдруг лёгкая неяркая краска пятнами бросилась на её бескровное, мертвенно бледное лицо.

Мне показалось, что мы прикоснулись к какой-то семейной тайне, которую лучше было не трогать. Но не успел я наступить лётчику на ногу, как он уже спросил, указав на спящего малыша:

— А чей же парень?

У молодой на висках выступила испарина, глаза заволокло слезами, так что слиплись длинные ресницы, она схватила ребёнка, убежала в соседнюю тёмную комнатку, и слышно было даже, как она сейчас же заставила чем-то дверь.

Наступила тягостная пауза, нарушаемая только потрескиваньем соломы, догоравшей в печи, да скрипом чашек, которые пожилая вытирала полотенцем с излишним, как казалось, усердием.

Нахмурившись и сопя, лётчик молча допил свою чашку.

— Разве я думал её обидеть! Случайное попадание, шальная, так сказать, пуля, — угрюмо пробурчал он. И крикнул за перегородку: — Чего рассердилась-то? Ну, прости, коль невзначай обидел. Разве вас, баб, поймёшь, где там у вас больное место!

— Бона нэ обидылась… Змутылы вы ии, товарищ командир, — пояснила старшая.

— Ну, вот, смутил… О парне спросил, больно хорош парень, такого сына разве можно смущаться!

— Та ни. Нэ сын ий Юрик. Бона щэ дивчина… Розумиетэ? — сказала старшая, в которой и по росту, и по гордой осанке, и по овалу лица, и по размаху смоляных бровей можно было без ошибки угадать мать молодой.

Она присела к столу, налила себе из котелка душистого липового взвару, которым угощала нас вместо чая, добавила к нему свекольного соку, употребляемого в здешних буряковых краях за сахар, и, чинно прихлёбывая из блюдца, рассказала нам историю этой статной украинской девушки с мертвенно бледным лицом.

Эта маленькая хатка, чисто выбеленная и расписанная синькой и болотной желтью, стоящая в лесу, принадлежала местному леснику Юхиму Жижленко. Жил он в ней с женой Анной и детьми Клавдией и Андрием. Клава и родилась и выросла тут в лесу. С детства она привыкла жить на отшибе, никого и ничего не бояться. Вместе с отцом ходила на охоту. И не только на зайчишек и лис. Когда она подросла, брал её лесник и на большую охоту, на волков и медведей, не опасаясь, что девчонка смажет или струсит в трудную минуту.

Когда началась война, Андрий служил срочную службу, а лесник, хоть года его уже и вышли, добровольно пошёл в армию. Клаве шёл тогда пятнадцатый год. Мать решила, что, так как живут они в лесу, от дорог далеко, война, бог даст, пройдёт стороной и их не коснётся. Да и хозяйство бросать было жалко: хорошее хозяйство было у лесника.

Так и остались они, как выразилась Анна Ивановна, «пид нимцем». Добро зарыли, скот в лесу попрятали.

Поначалу немцы действительно не беспокоили их. Потом начался угон молодёжи в Германию. По деревням были даны развёрстки. Вышло так, что год Клавы как раз попал под мобилизацию. Девушка, услышав об этом от плачущей матери, сведя вместе чёрные брови, заявила: «Лучше на первом дубу повешусь, чем поеду на фашиста работать. Я комсомолка, мне лучше смерть».