Мы — советские люди

Очнулся, когда солнце стояло уже высоко. Земля парила тёплой влагой, терпко пахло картофельной ботвой, бесшумно носились высоко над полем ласточки, предвещая ясную погоду. Поляна была пуста. Ограбленные трупы с вывернутыми карманами шаровар и гимнастёрок лежали на прежних местах. И вдруг послышалось Наумову, кто-то стонет. Ну да, кто-то протяжно и жалобно стонал! Перевязав свои раны обрывками нижней рубахи, Наумов собрался с силами и на четвереньках, припадая на раненую ногу, пополз на эти стоны.

Весь залитый кровью, стонал Киносьян. Гимнастёрка и шаровары темнели от жирных бурых, ещё не просохших пятен. Пуля фельдполицая пробила ему только кисть руки и прибавила ещё одну рану, от которой он, должно быть, и потерял сознание. Это его и спасло. Немец принял его за мёртвого. Теперь он лежал, запрокинув голову, стонал, ловя воздух черными потрескавшимися губами.

— И что ж мы теперича с тобой, папаня, делать станем? — пробормотал Наумов, осматривая бесчувственное тело. — Мы вот что сделаем: наперёд всего мы тебя напоим — раз, потом перевяжем — два, потом мы тебя отнесём в холодок — три, а там в себя придёшь — вместе мозгой раскинем, что и как. Ну, жди… Эх, мать честная, нога… ходок я теперь неважный. — И, подвесив раненую руку на ремне, подволакивая ногу, пополз сержант по поляне.

У мёртвых в вещевых мешках нашёл он индивидуальные пакеты, отыскал даже флягу с водой. Он напоил товарища, смочил ему голову, привёл в себя. Потом осмотрел его раны, сокрушённо свистнул и со сноровкой бывалого солдата, разговаривая сам с собой, принялся их перевязывать. Он торопился. Каждую минуту могли притти немецкие солдаты из похоронной команды. Киносьян тихонько стонал и поминутно терял сознание. Он не только не мог ползти, но был так слаб, что не в силах был даже держаться за товарища. Как быть?

Подумав с минуту, Наумов пропустил ему подмышки свой ремень, взвалил на себя раненого, крепко застегнул ремень на груди и, волоча простреленную ногу, с ношей на спине пополз через картофельное поле к видневшейся невдалеке лесной опушке, поросшей мелким и частым, уже тронутым осенью буковником. Двигался он очень медленно. Сердце стучало так, что, казалось, хотело проломить грудную клетку. Перед глазами мелькали, расплываясь, малахитовые круги, и всё: и желтеющая роща, и серые поля с вялыми султанчиками картофельной ботвы, и горизонт с розовыми, слоистыми, перламутровыми облачками, сверкавшими по краям, — начинало вдруг качаться, расплываться перед глазами. Солдат, теряя сознание, оседал на тёплую землю, придавленный ношен. Медленно приходил в себя и снова полз, мучаясь тошнотой и головокружением.

Двигаться было ему неё труднее. Стиснув зубы, он напрягал последние силы. Киносьян ничем не мог помочь ему. Он бредил так тихо и невнятно, что слов его было не разобрать. Наумов, сам находясь в полусознательном состоянии, отгоняя забытьё, успокаивающе бубнил:

— Ничего, обожди, сейчас доползём. — И удивлялся: А и грузный же ты, папаня, тощой, а грузный.

До самой темноты полз Наумов через картофельное поле. Оно показалось ему бесконечным. Жёлтый буковник точно отодвигался при его приближении и всё дразнил его издали трепетанием золотых листьев, от которых ещё больше рябило в глазах.

Только к ночи, когда погас горизонт и на поля пал густой, прохладный туман, добрался Наумов до первых деревьев. Оставалось ещё несколько метров, чтобы вползти в лесок, где они были бы в относительной безопасности. Но для этого понадобился ещё час: здоровая нога уже не выдерживала тяжести, и Наумов преодолевал эти последние метры, отталкиваясь локтями, извиваясь, как червь. Наконец, ободрав лицо о шипастый кустарник, он уложил товарища в густые заросли ежевики, поправил на нём бинты, снова смочил ему из фляги голову. Когда Киносьян по-настоящему, наконец, очнулся, Наумов сам лежал без сознания, и Грикору пришлось, в свою очередь, расстёгивать ему ворот гимнастёрки и смачивать лицо остатками воды, хотя до спазмы в горле хотелось её выпить.

Немало времени прошло, пока они, наконец, нашли в себе силы сесть, улыбнуться друг другу и обсудить положение. Плохи были их дела. Раненые, беспомощные, без оружия, без куска хлеба, они очутились в немецком тылу. Судя по резким и гулким звукам выстрелов, линия фронта была где-то рядом. Они лежали в зоне немецких передовых.

— Ну что, Иван, скажешь? — тихо проговорил Киносьян, хитро щуря большие красивые и добрые глаза.

Наумов здоровой рукой достал кисет, затем с помощью Киносьяна, тоже действовавшего одной рукой, развязал его и свернул две цыгарки. Даже зажечь спичку оказалось делом трудным, однако зажгли: Киносьян держал в здоровой руке коробок, а Наумов спичку. С наслаждением закурили, пряча огоньки в ладони.