Мы стали другими

Это была ночь, когда они еще шутили. Потом наступил день — тихий, жаркий, безветреный день, и они поняли, что впереди еще много таких же тихих дней при ясном небе и полном штиле на море. В общем, еще можно было жить, если бы так не томила жажда. Но нужно было жить, несмотря на жажду и голод, и усталость, которая была уже близка к самой смерти! Нужно было жить и не только жить, но действовать, то есть итти вперед во что бы то ни стало.

После полудня потянул ветерок, и Жилин сейчас же предложил сделать парус. Это заняло ровно пять минут. Один из синих комбинезонов был разорван. Жилин и Чеберда встали по бортам и растянули его поперек шлюпки. Ветер наполнил парус, и шлюпка пошла быстрее.

Это были самые лучшие часы — от полудня до захода солнца. Есть уже почти не хотелось. Трудно было только стоять, сохраняя равновесие и стараясь поймать как можно больше ветра в дырявый самодельный парус. Они менялись. Потом стали держать парус сидя, потом снова стоя. Но они двигались, двигались! По расчетам Жилина, они прошли уже миль двадцать. Чеберда еще шутил. Когда Жилин, заснув, выпустил из рук парус, он сел на его место и сказал назидательно:

— Если вы переутомлены, лучше не летайте, пока не отдохнете…

Но перед заходом солнца ветер упал.

В той жизни, которую летчики вели уже в продолжение тридцати шести часов, это было несчастье, страшнее которого ничего нельзя было представить. Ветер упал, и шлюпка остановилась. Снова нужно было грести руками, изъеденными морской солью.

Но есть сила воли, которая преодолевает любые страдания. Чеберда приказал двадцать минут грести и полчаса отдыхать.

Жилин вдруг закрыл глаза и сказал, что он умирает. Он очень изменился за эти два дня. У него стало совсем детское лицо, с провалившимися глазами, бледное под загаром. Он сказал, что умирает, и командир накричал на него и сказал, что без его приказания никто не умрет и что «для смерти пока нет никаких оснований».

Когда ночью снова подул ветерок, он, стоя на коленях, один держал парус. Шлюпка двинулась вперед, и он сказал:

— Скорость — один из лучших друзей прогресса.

Он еще шутил.

Так наступил третий день — печальный день, когда стало казаться, что кончились последние силы.

Ветер окреп, и они по очереди вставали на ноги, заменяя собою парус. Держать его они были уже не в силах. Да он был и не нужен теперь! Ветер окреп, и шлюпка ходко пошла вперед.

Сколько раз смотрели они в заветную сторону, где их ждали друзья. Да полно, ждут ли их? Должно быть, давно считают погибшими — ведь прошло трое суток, как они покинули базу. Это было почти невозможно — представить себе, что они возвращаются, что больше не нужно вставать, шатаясь, на колени и, закрыв глаза, думать только об одном: не упасть! Но умереть нельзя было — командир не велел.

Прошел третий день, и ветер, о котором так страстно мечтали летчики с той минуты, как синий комбинезон превратился в парус, стал свежеть и свежеть. Шлюпку заливало, она могла опрокинуться, нужно было вычерпывать воду.

Именно в эту минуту Чеберда увидел вдалеке тонкую полоску, похожую на аккуратный мазок кистью по голубому полю. Это могла быть земля.

А если нет? Он ничего не сказал. Но несколько погодя, когда Жилин, вычерпывая воду, упал и чуть не захлебнулся в шлюпке, он вытащил его и сказал прежним голосом, с прежним назидательным выражением:

— Перегруженный самолет подобен утопающему, который старается держать голову над водой.

Это была земля! Но до нее было еще далеко. Теперь они гребли десять минут и час отдыхали. Потом — только пять минут. Куликов предложил добраться до берега вплавь, но это была бы верная смерть, а командир велел жить и бороться.

Всю ночь они шли в каких-нибудь восьмидесяти — ста метрах от берега, и прибрежные волны то подносили их к берегу, то откатывали обратно. Лишь под утро наш разведчик, возвращаясь на свою базу, заметил шлюпку. Одновременно ее заметили с берега и уже готовились выйти на помощь. Разведчик сел на воду, подрулил к шлюпке. Через несколько минут трое летчиков были на борту самолета.

А через несколько дней они снова вылетели туда, куда им было приказано. И то, что было им приказано, снова было сделано «на отлично».

Последняя ночь

Накануне вечером комиссар вызвал Корнева и Тумика в свою каюту и заговорил об этой батарее, дальнобойной, стотридцатимиллиметровой, которая обстреливала передний край и глубину и которая всем давно надоела.

— Мы несем от нее немалые потери, — сказал он, — и, кроме того, она мешает одной задуманной операции. Нужно ее уничтожить.

Потом он спросил, что они думают о самопожертвовании, потому что иначе ее нельзя уничтожить. Он спросил не сразу, а начал сперва с подвига двадцати восьми панфиловцев, которые отдали за отчизну свои молодые жизни. Теперь этот вопрос стоит перед ними — Корневым и Тумиком, как лучшими разведчиками, награжденными орденами и медалями Союза.

Тумик первый сказал, что согласен.

— Можно выполнить для отчизны, — быстро сказал он.