Мы странно встретились

— Имейте же, имейте совесть, Гольденберг, мне и в Кинешме, и в Астрахани рукоплескали! От купеческого общества подносили бриллианты! Мне нужен, понимаете, нужен этот бенефис, у меня последнее платье заложено, нечем за квартиру заплатить! Вы хотите моей смерти — пожалуйста, я отравлюсь! Отравлюсь с огромным удовольствием! И оставлю письмо, в котором во всем обвиню вас!

— Помилуйте, драгоценная моя, что я получу с вашей смерти… Разве что продать поклонникам ваше письмо за три рубля… если столько дадут. Мне и достойные похороны вам устроить будет не на что, мне жалованье хористкам платить нечем, а вы изволите говорить о бенефисе, — усталым голосом говорил маленький человечек, вытирая лоб огромным и не очень чистым платком. Увидев растерянно застывшую на пороге Софью, он кисло поморщился и боком начал слезать со стола.

— Господи, и это с самого утра… Чем могу быть полезен, мадемуазель? Вам, конечно, в труппу поступить?

Софья совсем потерялась и смогла только пролепетать:

— У меня рекомендательное письмо к господину Чаеву…

Дама, разговаривающая с антрепренером рыдающим голосом, резко поднялась и прошествовала к дверям. Софья на всякий случай поклонилась ей, но та удостоила ее лишь неприязненным взглядом и не очень тихо процедила сквозь зубы:

— Боже правый, когда прекратится это нашествие девиц из любительских спектаклей…

Софья попятилась, давая дорогу. Дверь за дамой захлопнулась так, что пыль поднялась столбом и золоченый идол начал заваливаться набок. Софья и Гольденберг одновременно бросились к нему.

— Оставьте, я сам… Я знаю, как с ним надо… — пропыхтел маленький антрепренер, энергично толкая идола плечом и подпирая его для надежности каким-то ветхозаветным посохом. — Встаньте там, не так пыльно… Нет, здесь на вас Ричардов трон грохнется, вы от него подальше, лучше к шкафику… Так чего же вы хотите, моя радость? На каких сценах вы играли?

— Я, видите ли, никогда не играла…

— А, так вам контрамарку?! — несказанно обрадовался Гольденберг и, бодро обежав стол, начал рыться в ящике. — Одну минуточку… Такой очаровательной барышне… Сие мновение-с…

— Я хотела поступить к вам, — храбро сказала Софья. И тут же поспешно добавила: — На любое жалованье.

— Вот так я и знал, — сокрушенно сказал Гольденберг, выпрямляясь. — Видит бог, визит гранд-кокетт с утра, до самовара, — не к добру. Так вы, нигде не играя, хотите просить ангажемента? Хотя бы в любительских спектаклях участвовали?

— Нет, — упавшим голосом созналась Софья. — Прошу прощения. До свидания.

— Постойте, мадемуазель… — тяжело вздохнул Гольденберг. — Подойдите сюда. Да не ко мне — к окну.

Софья послушалась. И стояла молча, глядя в окно, на снова потемневший двор, пока антрепренер бегал вокруг нее, что-то невразумительно бормоча себе под нос. Ничего ободряющего для себя Софья в этом бормотании не слышала и на просьбу Гольденберга пройтись сделала это как механическая кукла, ничуть не заботясь о впечатлении. Про себя она уже понимала, что ничего из этого не выйдет.

— М-да. — Гольденберг снова взобрался на стол и склонил набок голову, уныло разглядывая Софью. — Скажите, пожалуйста, барышня… Может быть, вы петь умеете?

— Умею, — холодея от собственной наглости, сказала Софья. — Вы позволите?

Она подошла к заваленному разноцветным пыльным хламом фортепиано, подняла крышку, села и, взяв начальные аккорды, запела арию Татьяны из прогремевшей недавно в Москве оперы «Евгений Онегин».

В Большом императорском театре Софья не была никогда. Но сестра Анна оказывалась там часто и, приезжая в Грешневку, садилась за разбитое, расстроенное фортепиано, напевая партии из любимых опер. Как у всех сестер Грешневых, у Анны был великолепный слух и неплохой голос: с ее напева Софья знала все оперные новинки, идущие в столицах. Ария Татьяны понравилась ей больше других, и она все лето напевала ее, убирая дом, копаясь вместе с Марфой в огороде или расшивая гладью блузки или белье. Но сейчас она в первый раз пела арию в полный голос, прекрасно понимая при этом, что это исполнение вряд ли ее спасет. На самой высокой ноте она чуть было не рассмеялась: да как ей только в голову пришло проситься в актрисы, если она ни разу в жизни не была в театре и обо всем, что там происходит, знает лишь по рассказам сестры?! Софья взяла завершающий аккорд и, забыв снять с лица улыбку, повернулась к Гольденбергу. «Ну его… Сейчас прямо отсюда пойду ателье искать».

Гольденберг молчал. Молчал долго, не сводя с Софьи круглых птичьих глаз, и той уже становилось не по себе, когда антрепренер задумчиво спросил:

— Кто вам ставил голос, барышня? У кого вы занимались?

— Никто, — испуганно ответила Софья. — Со мной занималась сестра, она любит оперу…

— Хм-м… Кто же ваша сестра, позвольте узнать?

— Это не имеет значения. — Софья встала из-за фортепиано. Называть свою фамилию ей не хотелось; к тому же она вспомнила, что у нее нет паспорта, а антрепренер, возможно, захочет его увидеть.

— Позволите откланяться? Извините за отнятое время…

— Постойте, постойте… — Гольденберг нагнал ее уже на пороге. — Вы передумали?

— Н-нет…