Мы умели верить

Он замерзал. Он прошелся обратно по Брайар-стрит и вошел в квартиру. Все было темно и неподвижно, но он проверил кровать. Никого, и синее одеяло по-прежнему лежало скомканным на стороне Чарли. Йель записал номер агента, пока не забыл.

Было семь часов, так что его желудок урчал с полным правом. Надо было подкрепиться перед выходом оставшимися hors d’oeuvres[16].

И внезапно у него возникла новая теория: отравленная еда. Его ведь немного мутило, разве нет? Возможно, все остальные пострадали сильнее, и их всех увезли в больницу. Это была первая связная версия произошедшего. Он порадовался тому, что отказался от фаршированного яйца, когда ему предлагали.

Он сделал двойной сэндвич с сыром – три ломтика проволоне и три чеддера, китайская горчица, лист салата, лук, томат, ржаной хлеб – и, усевшись на диван, откусил. Это была улучшенная версия того, чем он питался в Мичигане, в студенческом буфете, где ингредиенты для бургеров – включая сыр – были бесплатными. Утром он клал в рюкзак два куска хлеба, а в полдень добавлял к ним начинку.

Он набрал номер мамы Чарли. Тереза была из Лондона – легкий акцент Чарли расцветал в ее речи во всем великолепии – но теперь жила в Сан-Диего, попивая шардоне и встречаясь со стареющими серферами.

– Как дела? – сказала она.

И он понял по легкости в ее голосе, по ее удивлению, что Чарли не звонил ей из больницы или тюрьмы.

– Порядок, порядок. Новая работа идеальна.

Это было нормально для Йеля, звонить Терезе вне связи с Чарли. Она была ему единственной настоящей матерью во всех смыслах этого слова, и она это знала. Родная мать Йеля с детства снималась в кино, потом пыталась осесть в одном мичиганском городке, но, когда Йелю исполнилось три, удрала, чтобы продолжать актерскую карьеру. Он привык видеть ее в мыльных операх, сперва в «Путеводной звезде», а потом в «Молодых и дерзких», где она до сих пор изредка появлялась в кадре. Ее героиня, похоже, была уже слишком стара для основного сюжета, но ее экранный сын, чем-то похожий на Йеля, был в основном составе; так что она появлялась, чтобы лить слезы всякий раз, как он становился жертвой похитителей или рака.

Йель видел свою мать ровно пять раз после того дня, когда она его бросила, и каждый раз она возникала с запоздалыми подарками на праздники, которые пропустила. Она была весьма похожа на свою мыльную героиню: отчужденная, манерная. Последний раз Йель видел ее на свой четырнадцатый день рождения. Она взяла его на ланч и настояла, чтобы он выпил молочный коктейль на десерт. Йель уже наелся под завязку, но она так давила, что он уступил, а потом несколько недель не мог понять, то ли она считала его слишком тощим, то ли это значило для нее что-то особенное – накормить сына сладким, чтобы его осчастливить. Это его не осчастливило, и Йелю до сих пор при виде молочного коктейля сразу вспоминались красные ногти матери, нервозно стучащие по столу – единственная часть ее тела, которая ее не слушалась.

«Будет так интересно увидеть, – сказала она ему в тот день, – кем ты станешь».

Когда ему исполнилось двадцать, он получил от нее чек на три тысячи долларов. Когда ему исполнилось тридцать, он не получил от нее ничего. С другой стороны, Тереза прилетала в городок и водила его в «Le Francais», что было ей не по средствам. Тереза посылала ему вырезки из журналов, статьи об искусстве и плавании, об астме и бейсболе, о чем угодно, что наводило ее на мысли о нем.

– Расскажи мне все о своей работе, – сказала Тереза. – Ты обхаживаешь богатеньких, да?

– Отчасти. Мы пытаемся создать собрание.

– Ты знаешь, у тебя дар очаровывать людей. Заметь, я не говорю «соблазнять». Ты очарователен, точно щенок.

– Хах, – сказал он и рассмеялся.

– О Йель, учись принимать комплименты.

Он не отпускал ее минут двадцать, рассказывал о галерее, спонсорах, университете. Она пожаловалась, что ее латук приглянулся кроликам или еще кому-то травоядному, но ведь это так похоже на кроликов? Йель взял тряпку и вытер пыль с телевизора, с картинных рам, со старинного бритвенного зеркала, которое он держал на полке с книгами, с деревянной шкатулки, где хранилась детская коллекция мраморных шариков Чарли.

– Наверно, она стоит целое состояние, – сказала она. – Чарли там?

– Его нет дома, – сказал Йель так легко, как только мог.

– Что ж. Скажи ему, что, насколько помнит его старая мама, у нее два сына, и уже несколько недель она ничего не слышала от того, которого выносила.

– Мы любим тебя, Тереза, – сказал он.

Была глубокая ночь, Йель понял это, даже не глядя на часы, когда он услышал, как открывается дверь, а затем холодильник, и увидел сквозь слипшиеся веки свет в прихожей.

– Чарли? – сказал он.

Ответа не последовало, так что он сел, свесив ноги с кровати. И в дверном проеме возник силуэт Чарли. Пьяный.

Будь Йель не такой заспанный, он бы накричал на него, но он едва ворочал языком.

– Что, блин, случилось?

– Я мог бы спросить то же.

– Нет уж. Ты не мог бы. Я иду… иду наверх на пять минут, и… Какой сейчас, блин, час?

Он схватил будильник, повернул к себе табло с красными цифрами: 3:52.