Мы, утонувшие

По всей церкви стояли ведра с самогоном. Рыночные торговки его не продавали. Нам дали его бесплатно, пей сколько душе угодно. Немецкий военный врач уже в первый день нашей жизни в плену постановил, что самогон полезен для здоровья, и теперь мы шли к ведрам, как свиньи к корыту. Да, мы были свиньями, которые спали в соломе, ворочаясь с боку на бок; свиньями, предназначенными попасть под нож мясника и получившими отсрочку на час. Мы были живы, но мы больше не были людьми.

Пахло от нас тоже скверно. Одежда запачкалась во время сражения, мы источали запах неконтролируемых испражнений и страха. Не в том ли состоит военная тайна мужчин, что они, как напуганные дети, пачкают штаны то одним способом, то другим? Каждому из нас знаком был страх перед смертью на море, но никто ни разу не намочил штанов лишь оттого, что мачты унесло волной, или оттого, что фальшборт разбит, а палубу залило водой.

А разница вот в чем. Море уважало в нас мужчин. Пушки — нет.

— Ты, вознесенный! — кричали мы Лаурису, указывая на церковную кафедру. — Сегодня Пасха. Прочти нам проповедь, расскажи о заднице святого Петра!

Лаурис вскарабкался на кафедру. Он несколько подрастерял свое величие и снова был пьян, как и все мы. И хотя кафедра по высоте не могла сравняться с корабельной мачтой, голова у него закружилась. А все самогонка. Дважды он терпел кораблекрушение. Во второй раз всю ночь простоял на плоском утесе в районе Мандаля, где его корабль пошел ко дну. Он чувствовал горе и страх. Был на волоске от смерти. По колено в воде ждал спасения, и оно явилось с рассветом в облике лоцбота, с которого ему подали спасательный линь. И тогда ему не было стыдно, потому что нет ничего постыдного в том, что тебя победило море.

Он не был плохим мореходом и знал это.

Течение, ветер, темнота — все это неравные противники, но в битве на заливе было не важно, хороший он моряк или плохой. Проиграв противнику, который был слабее его, он лишился мужской гордости. Постыдное поведение капитан-командора Палудана увлекло нас всех в бездну бесчестья.

Лаурис стоял на кафедре и не мог произнести ни слова. Пищевод у него горел. Парень согнулся пополам, и его вырвало.

Раздались возгласы и взрыв аплодисментов.

Эту проповедь мы оценили.

Весь день Лаурис молчал. Снова пришли офицеры и какие-то незнакомые горожане, они хотели посмотреть на него и послушать о вознесении, но Лаурис повернулся к ним спиной, точно медведь в берлоге. Они предложили денег, но ничто не могло поколебать его неприступность. Пришлось им уйти несолоно хлебавши. В последующие дни слава Лауриса пошла на убыль. Он сам ее уничтожил своим нежеланием общаться, а ведь ему было выгодно появляться на людях и, обмениваясь с ними рукопожатиями, свидетельствовать о мире ином. Но он был в дурном расположении духа и целиком и полностью — в когтях мира земного.

Так что Лаурис лежал на соломе или прогуливался, скрестив на груди руки и нахмурив брови.

— Он думает, — полным благоговения голосом говорил Эйнар.

Эйнар был единственным из всей толпы приверженцев Лауриса, кто остался ему верен. А ведь эта толпа могла бы вырасти в целый приход, захоти того сам Лаурис.

У прочих же настроение улучшилось. Мы сбились в группки, и изо всех углов церкви звучали песни и музыка. Сначала мы объединялись с ребятами своей области, острова или города, а на остальных смотрели как на полуврагов. Но музыка нас вновь соединила. Вот сидит островитянин с ютландцем, а вот парни с Лолланна и с Зеландии — лишь бы голоса сочетались, а к диалектам уж как-нибудь притерпимся. Но звучность нашим голосам все так же придавал самогон.

Через несколько дней Малышу Клаусену пришло письмо из дома, от матери. Она писала о роковом Чистом четверге, когда состоялась битва. Эйнар и Лаурис присели рядом с ним на солому, и Торвальд Бённелюкке подошел тоже. Мы так ждали новостей из дома, и Клаусен стал неуверенно, с большими паузами, читать вслух.

С самого утра в Марстале был слышен грохот канонады, как будто сражение разворачивалось прямо у мола, а не по другую сторону Балтийского моря. Особенно во время проповеди пастора Захариассена в церкви стоял такой сильный грохот, что пол трясся под ногами. Пастор так разволновался, что даже заплакал.

К обеду все стихло. Но марстальцам было неспокойно. Вместо того чтобы идти домой обедать, горожане ходили по улицам и обсуждали ход битвы. Немногие сведущие в военном деле, такие как столяр Петерсен, старый Йеппе и даже госпожа Вебер — все ветераны той самой великой ночной мобилизации, когда мы решили, что на нас напали немцы, — решительно утверждали, что датчане не могут не победить. Линкор невозможно одолеть силами наземной батареи. Уж наши задали немцам жару. Весь день мы слушали сладкую музыку победы.

К вечеру раздался столь страшный грохот, что осели меловые скалы у Водерупа. Ночью в Марстале никто глаз не сомкнул, мучительно размышляя об исходе битвы. Новости достигли города только в Страстную пятницу, ужасающе долгую, какой, наверное, была она для нашего Спасителя, и тут все худшие опасения оправдались.