Мы, утонувшие

Офицер — лицо его было в крови — погнал его к орудию номер семь. Эйнар состоял при орудии номер десять, но десятое получило повреждения и криво высовывалось из порта. Вокруг валялись неподвижные тела, под ними медленно растекалось озеро крови. Струи мочи образовали между ногами убитых подобие дельты. Эйнар не мог разобрать, нет ли среди мертвых Крестена или Малыша Клауса. Неподалеку валялась оторванная ступня. Сам он, как и покойники, уже обмочился. Грохот канонады произвел взрыв в его кишках, так что он еще и в штаны наложил. Эйнар знал, что в последний миг у мертвых опорожняется кишечник, но что такое может случиться с живым — и представить себе не мог. Раньше он верил, что война — это шанс почувствовать себя настоящим мужчиной. Но вмиг оставил такие мысли, почувствовав, как по ноге стекает липкая масса. Ощущая себя наполовину мертвецом, наполовину младенцем, он вскоре осознал, что такой не один. По палубе распространилось зловоние, как будто кто-то опрокинул парашу. И исходило оно не только от мертвых. Почти у всех вояк штаны были запачканы.

Командир седьмого расчета был еще жив. Из раны над бровью, куда попала щепка, текла кровь. Он что-то крикнул Эйнару, тот ничего не услышал, но тут командир указал на ствол орудия, и Эйнар понял, что должен зарядить пушку. Длины рук не хватало, чтобы засунуть ядро в ствол, пришлось наполовину высунуться из порта. В таком положении его было видно с вражеской батареи, его легко могли подстрелить. В голове крутилась одна-единственная мысль: когда же принесут самогонку?

Между тем «Гефиону» удалось развернуться, и теперь мы лежали бортом к батарее, но пароход «Гейзер», пытавшийся нас отбуксировать, получил повреждение машины и вышел из боя. То же произошло и с «Геклой»: штурвал был разбит в щепки. Дул восточный ветер, и утрата двух пароходов, которые должны были взять нас на буксир, означала, что путь к отступлению отрезан.

Но тут удача, казалось, повернулась к нам лицом. Северная батарея получала удар за ударом, мы видели, как крошечные солдатики бегут по берегу. Победа близко! Но орудия на батарее повреждены не были, к ним подбежали новые канониры, и обстрел тут же возобновился. Нам выдали новую порцию самогона. Квартирмейстер расхаживал с ведром. Мы торжественно, будто Святое причастие, приняли кружки. Бочка с пивом, к счастью, не пострадала, и, усталые и ничего не соображающие, мы частенько к ней наведывались. Постоянная бомбардировка и непредсказуемость, с которой нас выкашивала смерть, лишали последних сил, хотя с начала сражения прошла всего пара часов. Мы все время поскальзывались в лужах крови, перед глазами повсюду маячили страшные, изуродованные тела. И лишь глухота — результат продолжительной канонады — избавляла нас от криков раненых.

Мы едва смели поднять глаза из страха увидеть лицо кого-то из друзей, оказаться в ловушке этих взглядов, в которых читалась мольба о пощаде, но в любой момент могла появиться и ненависть; раненые как будто упрекали нас, тех, кто еще стоял на ногах, в нашем везении и мечтали поменяться с нами судьбой. Слова утешения тут бесполезны: их не услышать за грохотом пальбы. Но можно хотя бы положить руку на плечо. Однако мы, уцелевшие, предпочитали общество себе подобных и избегали раненых, пускай те и сильнее нуждались в утешении. Мы, живые и невредимые, сговорились против тех, кого отметила смерть.

И снова мы зарядили пушки и навели их, как приказали командиры расчетов, но больше не задумывались ни о победе, ни о поражении. Сражались, скорее, чтобы не смотреть на мертвых, чтобы заглушить среди царящего повсюду разрушения эхом звеневший в голове вопрос: почему они? Почему не я? Но этого мы слышать не хотели. Мы хотели выжить, а потому смотрели на мир сквозь черный железный туннель. Наш обзор был ограничен длиной и окружностью пушечного ствола. Самогон, оказал свое благословенное действие. Мы опьянели и предались хмельной беспечности, за которой таился страх. Мы плыли по черному-черному морю, движимые одной-единственной целью: не смотреть вниз, не пойти на дно.

Эйнар то и дело высовывался из орудийного порта. Стоял прекрасный весенний день, и каждый раз, вылезая на солнышко, он ждал, что получит в грудь пулю. И все время что-то бормотал, не ведая, что за слова слетают с его губ. Весь в крови и саже, вид он имел устрашающий. Кровь из носа так и шла, время от времени он утирался рукавом и запрокидывал голову в надежде остановить кровотечение. Во рту постоянно чувствовался горьковатый привкус, который исчезал, только когда Эйнар делал глоток самогонки, но потом появлялся снова. Постепенно напряжение перешло в апатию, движения стали механическими. Ему приходилось не хуже, чем всем остальным. И окровавленное лицо, и запачканные штаны — все как у всех. Мы больше не были похожи на живых — скорее на призраков давно прогремевшей битвы, погибших солдат, много недель пролежавших под проливным дождем.