Мы вернемся осенью (Повести)

— Так хорошо говорили, — вздохнул Жернявский. — Ради бога, ну не начинайте все сначала. Поживете с мое — поймете. Спокойствие — мудрость старости. Уж лучше вернемся к Самарину. Кстати, мне вспомнилось одно обстоятельство. Если оно вам пригодится, конечно... В качестве версии, так сказать.

— Да?

— Знаете, а ведь Пролетарский и Самарин были довольно близки друг с другом. Я возьму на себя смелость утверждать, что они были в некотором роде друзьями. Вы не рассматривали вопрос о причине убийства Пролетарского Самариным с точки зрения личных мотивов? Какой-то, знаете, конфликт на почве, ну, скажем, ссоры из-за девушки или там... — Жернявский неопределенно покрутил рукой и вопросительно взглянул на Старикова.

— Я подумаю, — сухо ответил Стариков.

Он понял, что разговора не получается. Видел, что Жернявский открыто смеется над ним.

А бухгалтер действительно торжествовал победу. Он развалился на стуле и, покровительственно глядя на Старикова, продолжал:

— Черт его знает, интересная у вас все-таки работа. Я — старый пенек — и то втянулся. Ей-богу, даже жалко стало, что Самарина нет, хочется узнать, как же там все-таки произошло. Из-за чего? Ведь они были ровесниками, приехали сюда в одно время. Ну, я — из «бывших». Так я же старик. Мне трудно жить в другом измерении. А они? Нет, тут что-то не так. Слушайте, в самом деле, неужели Самарина уже нельзя поймать? Нагорит вам от начальства-то, а? — он добродушно подмигнул. — На кого вы теперь пожар этот спишете?

— Найдем на кого.

В дверях стоял Лозовцев. Жернявский поднялся.

— Здравствуйте, Степан Максимович. Любопытно узнать, на кого же? Насколько мне известно... — он осекся и сделал шаг назад — в кабинет ввели Самарина.

— Вот и встретились, — произнес Лозовцев. — Он тебя послал к Козюткину?

— Он, — пробормотал Самарин.

— Ошибся ты, Самарин, — усмехнулся Лозовцев. — Не тому богу кадил. Вот и пошел — один против всего мира.

— Не тратьте ваше красноречие, Степан Максимович, — подал голос Жернявский. — В вопросах логики он вам не противник. Я вам отвечу... Не Самарин пошел против мира. Мир пошел против мира. «Борьба миров» — читали Уэллса?

— Не читал, — признался Лозовцев. — Я много чего не успел прочесть. Сжег ты книги. Детишек и книги. Знал, что жечь.

— Детишки, — повторил Жернявский язвительно, — книжки... Культуртрегеры вшивые.

Он опустил голову. Затем взглянул на Самарина, и лицо его исказилось.

— Болван! Уйти не смог... — он шутовски развел руками и издевательски поклонился Самарину. — Ну, что ж, давай, Жорж, рассказывай. Кто крал пушнину, кто распорядился привезти в школу керосин, кто убил начальника милиции... Вали на Романа Григорьевича — он вывезет. Всё вали! Роман Григорьевич «бывший», лишенец, ему все равно как подыхать. А ты молод, тебе жить да жить. Ошибся — бывает, вымолишь себе прощение, сдашь вон бухгалтера со всеми гуньями, — и живи, нюхай цветы. Так, что ли? — Жернявский набрал воздуху, выставил вперед костлявые пальцы, сложив из них кукиш, и, брызгая слюной, заорал так, что надулись жилы на дряблой, покрасневшей от напряжения шее. — А этого не хочешь понюхать, щенок! Не нюхал? Не приходилось? Ну, так заруби на своем молодом носу: за все будешь отвечать сам! Са-ам, хамское отродье!

Лозовцев поднял брови:

— Что с вами? Вы же только что его защищали.

— Плевать мне на него, — устало проговорил Жернявский. — На вас, кстати, тоже.

Он сел на стул, обхватив голову руками, ни на кого не обращая внимания, что-то беззвучно шепча...

Эпилог

Сергей полулежал на дне лодки. В сумерках его лицо было бледным, почти белым.

— Ноги мерзнут, — прошептал Сергей.

Виктор не расслышал, но по зябкому движению понял, что ему холодно. Он заглушил мотор, стал расстегивать телогрейку, потом, что-то вспомнив, застегнулся и шагнул к лежащему Баландину.

— Повернись.

Пока Виктор освобождал его от телогрейки, тот с усмешкой смотрел на него, потом сказал:

— Три раза я тебя на мушке держал: на болоте, потом, когда вы с ним за поселок ходили, и сейчас.

— Что ж не стрелял? — поинтересовался Виктор, сняв с него телогрейку и снова надев наручники.

— Кабы знать... — угрюмо проговорил Баландин.

— Ничего, — утешил его Виктор, похлопав по плечу. — С тебя и так хватит. На полную катушку хватит, понял?

Он обернул телогрейкой ноги Сергея, лежавшего с закрытыми глазами, затем, увидя, что тот открыл их, чуть заметно подмигнул ему:

— Как дела? Бодришься?

— Ты знаешь — бодрюсь, — ответил Сергей. — Слабость только... и язык пересох.

Виктор опустил за борт платок, отжал его и подал Сергею.

— Ерунда. Через полчаса будем в поселке — там врач. Река тихая, дойдем, как по облаку. А пулю, когда вытащат, подаришь мне. За труды...

Он с ненавистью рванул шнур, и мотор взвыл. Сергей был плох — это можно было определить по черным теням под глазами, по осунувшемуся лицу, на котором даже губы не выделялись и были такого же пепельно-белого цвета. Сергей плох, и даже если не будет перитонита, надежды мало: в поселке только фельдшер.

Впереди, справа, берег стал расти, теснить реку. Виктор нагнулся и крикнул Сергею: