Мы все актеры

Это ее большая комната. Вот этой кудрявой девушки, запечатленной со снежными Альпами за спиной. На девушке короткий белый жакет из стриженой овчинки с отложным воротничком и застежкой сзади. Без горничной не снять. Шерстяная юбка, покрывающая высокие ботинки со шнуровкой. Большой суконный берет. Лицо гимназистки на каникулах. Она сидит на длинных санках вместе с женихом лет двадцати пяти, не больше. Жених – венгерский граф Петер Тороцкай. Опереточная фамилия, но из песни слова не выкинешь. И от сходства с фамилией Троцкий тоже не отречешься. Да, это ее шелковая ширма с лилиями, ее фарфоровый, до сих пор не разбитый умывальник. Ее письменный стол, придвинутый к широкому подоконнику – за окном Кривоколенный переулок. Ее пресс-папье с бронзовым пастушком в шляпе, лежащим на малахитовой травке. И целая стенка зимних альпийских фотографий, сделанных ее умным туберкулезным братом. Больших контактных снимков, где каждая крупинка снега на горной дороге, каждая шерстинка добродушного сенбернара тщательно проработана старинными драгоценными реактивами – в них так много серебра. Брат был привязан к двум камерам: Резерфорда, в группе которого работал, а также старинной фотокамере на штативе и с гармошкой. Тюремной камеры ему изведать не довелось. Приехал на родину вызволять сестру и умер в голод. Эти снежные фотографии, должно быть, охлаждали постоянный двойной жар его выпуклого лба. Эти нежные фотографии напоминали ему сестру в бесконечные санаторные месяцы на волшебной горе. Вот она тащит санки по разбитому копытами склону. А здесь на лыжах, в белой войлочной шляпе с полями и белом суконном приталенном жакете. Вместе с женихом – тот в кепи и галифе. Или на ступеньках братнина санатория, в большой компании. Всё она. Зимой девятьсот четырнадцатого года. Перед долгой разлукой с братом и вечной разлукой с женихом.

Борис живет теперь тут один. Мать отнервничалась, отмолчалась, отмечталась и ушла туда. Обе они – хозяйка комнаты и облагодетельствованная ею мать – приходят по ночам, хоть Борис их не вызывает, не умеет, не пытается. Приходят порознь и вместе, иногда даже взявшись за руки. Но мать приходит шестидесятилетняя, усталая, большеглазая, с прямым пробором в седых волосах. А попечительница ее является молодой, из того давнего года, и всё смеется своему невообразимому счастью. Отнимает маленькую руку у Борисовой матери, как у докучливой бабушки. Бросает на стол берет и долго умывает светящееся лицо в умывальнике с зеленым фарфоровым плющом вкруг зеркала. А утром в нем вода с серебряной пыльцой, будто выливали тогдашние фотореактивы. Иное дело мать. В тесной самодельной юбке садится боком за стол. Что-то торопливо пишет на пожелтевшей бумаге с вензелем и прячет под пастушка. Утром, как зазвонит будильник, Борис первым делом бросается искать материнское посланье – и не находит. Вот такие разные призраки. Юнгфрау дано оставить след, сохраняющийся при свете дня, а матери не дано.

У Бориса нет сил на реальную жизнь. Всё, на что его хватает – это терпеть своего начальника пять дней в неделю по восемь часов. Чистить там ботинки или картошку –c' en est trop. Обед на работе в столовой, об остальном лучше не спрашивать. Раздеваться тоже особенно не для чего. За окнами еще не смерклось, и тысяча девятьсот восемьдесят девятый год бесцеремонно в них глядит. Борис поворачивается лицом к стене, зябкой спиной – к альпийским пейзажам. Две стройные Юнгфрау, одна в сыпучих снегах, другая в костюме начала века, видят его бедную событиями жизнь. Борис пытается представить себе хозяйку такой, какой она умерла перед его рожденьем, испугавшись грядущего существа. Добрая к матери, она не смогла собраться с силами принять нового пришельца с его неизбежным криком и прочими прелестями. Унесла в гроб дореволюционную английскую блузку с застрочками и любимую камею – как просила. Легла на бархатную подушку желтовато – седыми волосами. Подняла к сумрачному небу обтянутые сухой кожей виски. И на немецкое кладбище, безо всяких на то оснований по крови или вере. В Альпах сейчас садится мартовское солнце, и сиреневый цветок закрывает пушистые лепестки. Мир успокаивается, как большой ботанический сад под колпаком божественного провиденья, вместилище прекрасных растений, приют диковинных животных, исполненных кротких очей.