Мы встретились в Раю… Часть вторая

Правнук гадалок и колдунов, внук известной петербургской прорицательницы и сын бесследно сгинувших в положенное им время большевиков, человек, в жилах которого с еврейской смешалось не меньше двадцати самых экзотических кровей, он уже в двадцать шесть лет стал доктором наук и крупнейшим в стране гипнотизером, что, впрочем, не уберегло его от банальной ошибки при выборе первой супруги. О ней Психиатр обмолвился Лике только однажды, сказав, что та постоянно лгала, что будто в этом качестве и сосредоточились для Психиатра все ее скверные свойства, и дополнил контур несколькими штрихами: у жены жила кошка, которая вызывала во мне брезгливость. Мерзкое животное. (Психиатр всегда говорил как-то не по-русски.) Я просил: никогда не бери ее на руки. Жена обещала. Я пришел с работы и увидел: кошка спрыгнула с ее колен. Зачем ты брала кошку? спросил у жены я. Я? ее глаза голубели бездонной искренностью. Вовсе нет. Для меня это был конец. Помолчал и повторил снова: мерзкое животное. Смутная догадка, вызванная обрывками случайно запавших в память прошлогодних разговоров, — вот, наверное, откуда и dejavue! — мелькнула в Ликином мозгу, и Лика спросила: твою жену звали Ией? Психиатр утвердительно кивнул, прикрыв на мгновенье бездну глаз тяжелыми веками. Мелодраматическое отступление окончилось, снова открыв дорогу чистой трагедии.

95.

Когда Лика поняла, что не только для нее, но и для Феликса, подвижную психику которого разнообразные проявления Системы доводили почти до предела, брак не более чем попытка к бегству, — она уже понесла во чреве. Сама по себе, физиологически, беременность, насквозь пропахшая больницею, была очень тяжела, но все-таки — поверх смутного футурологического страха за судьбу зреющего под сердцем плода — несла Лике и сильное сиюминутное облегчение, так как нормальным, законным образом отторгала на некоторое время от театра, атмосфера которого действовала на актрису крайне скверно, вплоть до того самого подоконника. В положенный срок Бог дал им с Психиатром дочку и дал Лике сил ее родить, ибо сил на это потребовалось больше, чем можно было вообще предположить в маленькой, хрупкой, измученной токсикозом Лике. Всего через какие-то три месяца, едва дочка сумела распрямиться из сделавшегося ей привычным утробного положения и вытянуться в кроватке во весь свой крохотный рост, стало очевидным, что она унаследовала от отца не одни внешние приметы, но и фамильные способности к мистике, однако Лику, не настолько влюбленную в Психиатра, чтобы мечтать о его повторении, это скорее огорчило, чем обрадовало.

Ни переезд в Москву, на новое место, потребовавший от Феликса огромных затрат энергии, но в конце концов принесший-таки и собственную лабораторию, и оборудование лучших фирм, и желаемую — правда, со значительными оговорками — тему, ни заботы, связанные с ребенком, не смогли притупить повышенную восприимчивость Психиатра к тому, что творилось вокруг, слишком надолго, и любая очередь, грязь под ногтями продавщицы или недовешивание ею традиционных десяти граммов, перебои с водой, пьяные у парадного, давка в метро, героизм, что приходилось проявлять при доставании туалетной, например, бумаги, перепалки с чиновниками: на работе ли, в милиции — где угодно, сравнительно высокое, но, в сущности, нищенское жалованье — словом, все те производные от Системы мелочи, которые, независимо от воли большинства живущих в этой стране людей, составляют содержание бессодержательных их жизней, снова, как и в Ленинграде, стали приводить Психиатра к не поддающимся обузданию припадкам бешенства, все более и более частым, превратившимся, наконец, в ровный, невыносимый фон существования. Актриса, которая тогда, на сцене, показала Феликсу почти чистую жизнь духа, являлась в повседневной жизни непричесанной, в застиранном, с оторванной нижней пуговицей халатике, актрисе требовалась то дефицитная вата, то импортные сапожки, то еще что-нибудь, каждым утром следовало завтракать, днем — обедать, вечером — ужинать, а в ванной, где и так не повернешься, с нотного стана капроновых лесок свисали носки, колготки, панталоны, рубашки, позже — марлевые треугольники подгузников и тяжелые, грязновато-серого цвета квадраты байковых пеленок. Словом, в один прекрасный день Психиатр сказал Лике: надо уезжать.