Мы встретились в Раю…

37.

-

-

38.

Лицо Нонны, его Пиковой дамы, которой он так и не сумел поменять имя, и вовсе не потому, что она, реальная, до сих пор не позволяла, не воплощалась в по-своему еще более реальный — литературный — образ, а потому, что не знал другого, столь же полно сочетающего в себе некий — по нынешним временам — шарм с совершенно дурным тоном, и от этого настолько ей подходящего, что, зови ее как-нибудь иначе, имя Нонна следовало бы для нее выдумать, — лицо Нонны впервые возникло перед Арсением в душной тесноте у балконного ограждения при звуках пушкинских стихов, многократно отражающихся, сламывающихся, наконец — безвозвратно поглощаемых чернотой стен и потолка модного любимовского театрика. И шестикрылый серафим на перепутье мне явился, повторял заученные интонации режиссера голос из подвешенной на свободном шарнире траурной кибитки, многочисленные осветительные приборы замысловато переключались, создавая изысканные эффекты, огромные лопасти вентиляторов лениво пережевывали воздух. Товарищ, верь! — так значился на афише этот спектакль.

В тот миг, когда Арсений остановил взгляд на Ноннином лице, что, впрочем, кажется, было спровоцировано ее же собственными тайными пассами, он сразу понял всю ее стервозную, блядскую сущность, но понимание почему-то не создало в нем ощущения легкодоступности предмета, во всяком случае — для него, скорее — наоборот: блядство возносило ее на высоту, едва досягаемую, — почти верный признак влюбленности.

Когда они целовались на скамейке в закутке за театром, Арсений — от этого трепета перед Нонною — запрещал своим рукам давно с другими женщинами ставшее привычным, но с нею — обретающее первоначальную свежесть — движение к ее совсем маленьким, торчком, грудям, в тугой обхват их ладонями. От запрета желание становилось навязчивым.

Потом, провожая ее кривыми таганскими переулками, звенящими от ночного морозца ранней весны, Арсений схватил взглядом фигурку в целом: маленькая, в устройняющем и без того стройное тело бежевом итальянском макси-плаще, Нонна нахально несла чуть непропорционально крупноватую голову. Такое построение силуэта должно было напрочь убить, да что убить?! — не допустить рождения ассоциации с хищным пушным зверьком, но сука-ассоциация самодовольно сидела в Арсениевой голове, пренебрегая всеми канонами метафорического мышления, тем более что о Нонниной привычке больно и остро, до крови, кусать мужчин в согнутые суставы пальцев Арсений тогда еще не догадывался.

У подъезда Арсений получил Ноннин телефон, а на другой день простоял под голубкинским Пловцом с билетами на «Горячее сердце» ровно два часа, минута в минуту. Такого с ним не бывало никогда. Ладно, думал он на исходе второго часа. Я припомню тебе этот вечер. Ты мне эти часы отстоишь сторицей! (Опираясь в нехороших, мстительных мыслях на прежний свой опыт обольстителя, приобретенный в основном на материале провинциальном, Арсений не знал еще, что жизнь впервые сталкивает его с животным совсем иного рода, что такие не ждут арсениев не то что сторицею, но, пожалуй, и пяти минут за всю жизнь.)

Звонил он ей, однако, вполне смиренно, за что и был удостоен позволения посетить ее дома. Букетик тюльпанов — первая в цепи ежедневных — без изъятий! цветочных гекатомб на Ноннин алтарь — Арсений признал в тот раз годным, невзирая на более чем стодвадцатиминутное их мученичество в потном кулаке. Полная ванна роз с Центрального рынка была еще впереди.

Две подружки, род приживалок, составлявшие, когда Арсений появился в дверях, Ноннино общество, были мигом отосланы из отдельной квартиры, которую Нонна занимала, и Арсений поспешил воспользоваться уже, как ему казалось, завоеванным правом на поцелуи, так, впрочем, и не решаясь включить в состав своих владений более близкие, чем вчера, под плащом, холмики ее грудей. Целовалась Нонна не в пример вчерашнему торопливо, будто видела впереди нечто более для себя интересное, и действительно, почти сразу же оставив Арсения одного (на минутку, не долее), вернулась уже в халатике, под которым, Арсений боялся поверить себе, кажется, не было ничего.

Раздеться он разрешил себе только после того, как ее влажное, горячее лоно уже обожгло его чуть не дрожащий от напряжения — пока не желания! — член: до этого свершения Арсений все опасался оказаться в неловком, идиотском положении, неверно истолковав переодевание. Необоснованный в тот, начальный, раз страх неловкости был, однако, предчувствован исключительно точно, и то, чего Арсений трепетал в первую ночь, случилось в последний день их связи, в день Нонниного рождения, когда Арсений прилетел к ней с Дальнего Востока со щенком в руках: позволившая себя раздеть и положить в постель и даже раскинувшая под коленом любовника ноги, Нонна одной своей голодной усмешкою, пристальным взглядом серых лягушачьих глаз скинула Арсения с себя раз навсегда.